Поначалу я любила его и боялась потерять. Как все то, к чему долго идешь, и тратишь много времени, слез, бесподобной актерской игры, и теперь уже просто жалко. Долгое время я видела только его самого, отдельно от всего, что его окружало и было с ним связано; от того, что в итоге способно разрушить самую слепую любовь.

А тем временем он любил меня – по крайней мере, говорил так – с каждым днем все крепче. И иногда его любовь была мне в тягость. Он страдал, когда сомневался в моих чувствах, а я, признаться, давала ему повод. Он пытался достучаться до меня, когда я закрывалась от него, неожиданно для самой же себя думая о ком-то другом, таком новом и не похожем на тех, кого встречала раньше.

Моя студенческая жизнь только начиналась, и она мне очень нравилась.

От своей знакомой я однажды услышала: «Университет – второй шанс для неудачников».

Я, неудачник в прошлом, невидимая для всех грустная девочка с худыми ногами, у которой ни друзей, ни компании, вдруг похорошела, повеселела и стала гулять допоздна, звать гостей на макароны с сыром и часами сидеть в кафетерии со стаканом колы в компании однокурсников.

Не зачетка с отличием была моим успехом: моим успехом стало то, что я, наконец, не чувствовала себя одинокой.

Я часто уходила с друзьями куда бы меня ни позвали; он оставался на работе.

В один влажный зябкий весенний вечер, когда я снова собиралась уходить, моя мама мне сказала:

– Это плохо, Ксюш. Нечестно веселиться, пока твой любимый работает вторую смену.

Я ничего тогда не ответила маме, но всего лишь подумала: «Пффф». И приняла решение с ним расстаться.

А на следующее утро меня ни с того ни с сего вдруг стошнило.

4.

Это было полгода назад, когда почти весь мир скупал мишуру и конфеты, готовясь попрощаться с очередным годом.

Тогда мне показалось, что моей семьи больше нет.

Я встаю поздно, не глядя на время: меня будит Миша, и мы долго валяемся с ним в кровати – спешить некуда. Я зацеловываю все его складочки, защупываю каждую перевязочку на мягких крошечных ручках и ножках, смешу его до тех пор, пока не услышу, наконец, его гогот. Смеется! Теперь можно идти умываться.

Я придумываю сама себе дела: попробовать новый рецепт пирога, посмотреть фильм, навести порядок в кухонных ящиках. Дома так чисто и тихо, и никто не ждет от меня супа в обед, поэтому мы с Мишкой уходим гулять поздним утром и возвращаемся домой ранним вечером. На обед у меня большой стакан капучино из кофейни, на ужин салат и вареные яйца. Однажды я ловлю себя на мерзко приятной мысли о том, что как же мне сейчас хорошо, вдвоем с моим младенцем, таким податливым, таким удобным, и только моим. И никто не мешает нам растворяться друг в друге, не отвлекает от благостной тишины, не нарушает порядок в кухонных ящиках.

Такое маленькое новогоднее чудо с сильным привкусом горечи.

Моему старшему сыну Феде – шесть.

Еще прошлой зимой, когда он был пятилеткой, мы начинали утро в одной постели.

Он прибегал ко мне в кровать и каждый раз просил: «Давай помилуемся». Я ставила таймер и засекала десять минуточек. Десять минуточек на его мальчишечью нежность, на задорную беседу об акулах из его снов, на мое полноправное им обладание.

В день, когда родился Миша, у Феди подскочила температура. Он толкал больничную кушетку, на которой лежала с незнакомым младенцем на руках измученная родами, непривычная ему, неприятно пахнущая мама: запах отрезанной пуповины.

Температуру сбивал папа: ни кашля, ни насморка, ни рвоты. Через два дня отпустило.

Федя любит возиться со мной на кухне, когда я делаю пироги: в конце всегда можно слизать с миски остатки сладкого сырого теста.