Алиса мельком глянула на большие часы, стоявшие на старинном самодельном серванте, покрытом кое-где облупившимся лаком, и поразилась – время только девять утра, а уже такая бурная деятельность. В городе она еще десятый сон видела обычно, здесь же подъем осуществлялся затемно, да и Мишутка не давал поспать, возвещая о себе громким требовательным криком. Никаких благ цивилизации в этом поселочке не имелось, о подгузниках тут слышали, конечно, но считали ненужной роскошью, пеленки стирали несколько раз в сутки и сушили у печи на веревке, мылись в огромном тазу за занавеской, а в сортир бегали на улицу в маленькое помещение с дырой в полу, а ночью в ведро, которое выносили потом туда же. Кто б сказал еще месяц назад, что придется освоить сельский быт, Алиса бы посмеялась, а сейчас даже втянулась в нехитрый распорядок дня, да и сынок не давал заскучать. Этот маленький человечек, казалось, заполнил собой весь ее мир, и уже даже не вспомнить, как же жилось до его рождения. Похоже, плохо, так как девушка совершенно не могла сообразить, чем занималась, когда Мишутки не было. Эх, жаль, папа внука не увидит никогда. Он же только успел порадоваться известию о беременности дочери, хотел на рождение малыша закатить грандиозный праздник, и ничего не сумел – как говорил Воланд – «человек внезапно смертен». Его нашли в офисе, в рабочем кресле, уткнувшимся лицом в клавиатуру. Мгновенная смерть. Острая сердечная недостаточность. Врач сказал онемевшей от горя дочери, что мужчина умер без мучений.

Тряхнув головой и отгоняя неприятные воспоминания, девушка посмотрела на спину суетящейся у стола бабушки Лукерьи, в который раз поражаясь деятельной натуре старушки. Ее сухонькие морщинистые руки беспрестанно двигались, ловко замешивая тесто, из которого потом получатся вкуснейшие лепешки, а ногой та отбивала ритм, подпевая сама себе. Радио молчало, видимо, снегопад повредил где-то линию, и приемник выдавал только невнятное шипение, что, впрочем, не смущало знахарку. Их здесь всех в этом месте ничего не смущало.

Алиса несколько раз пыталась разузнать, что это за деревня, но всегда получала в ответ насмешливый взгляд.

– А и зачем тебе об этом знать? – спрашивала в ответ бабушка. – Безымянные мы, девка, живем тут на отшибе мира, никому ненужные. Сироты.

Даже сколько тут жителей всего, было непонятно. Собственно, сама Лукерья Ильинична, Матвей Кириллович, затем некая Ксения, о которой было известно только то, что она больно любит чай с козьим молоком, да языком чесать попусту, а о других жителях просто вскользь упоминалось.

– Ты не подумай, мы тут не изгои, живем себе потихоньку, да в ус не дуем, – попыталась оправдаться знахарка. – Хорошо тут у нас, спокойно. Мотя летом сено для моей Машки заготавливает, рыбу ловит, грибы-ягоды собирает, тем и живем. В магазин когда-никогда ездит. Он же в прошлой жизни-то… – и замолчала внезапно, осекшись. – В общем, не деревенский он, так, приехал как-то и остался. Жизнь-то, она такая вот. Куда вывернет, порой и не знаешь. Думаешь, я всегда мечтала вот так старость коротать?

Алиса слушала внимательно, держа спящего сына на руках, не перебивала приютившую ее старушку.

– Я ж ветеринаром работала в большом колхозе, муж у меня имелся, деток народили, – Лукерья Ильинична внезапно перестала тесто замешивать, вытерла сначала руки полотенцем, а затем и глаза промокнула. – А потом вот… Угорели они. В единый миг, видишь, как бывает-то… Меня вызвали ночью, кобыла никак разродиться не могла, а пока я упахивалась, принимая новую жизнь, моя собственная сгинула. И Васька мой, и сыночки мои. Заслонку-то в печи рано закрыли, и все…