Протянув руку, женщина погладила Леру по волосам, ласково коснулась щеки. Прикосновение было прохладным.

– Ну что, пойдёшь со мной? Или передумала?

Лера ещё раз окинула взглядом комнату, потом посмотрела на Дюньку. Брат сжался в комок и не отводил от неё взгляда; в его светлых испуганных глазах застыли слёзы.

Лера качнула головой:

– Не передумала.

Женщина поднялась и протянула руку. Лера схватила её ладонь. Вместе они вышли из комнаты.

– Пока, Дюнька, – шепнула Лера брату, и он тихо, горестно завыл, раскачиваясь из стороны в сторону.

Лупоглазая кукла осталась лежать на Лериной подушке.

Держась за руки, Лера и женщина покинули квартиру и вышли на улицу. Вместе они пошли вперёд и шли, пока не погасли городские огни, а вслед за ними и звёзды. Рассвет не наступил.

Лера и её наставница, её учительница, её новая настоящая Мать шагали в тишине, окружённые тьмой, и, когда тьма запахла прелыми осенними листьями и мёртвыми мышатами, сырой землёй, укрытой старой хвоей, когда она запахла ветхостью и пылью, гнилым деревом и старой паутиной – тогда Лера улыбнулась, чувствуя, что наконец-то пришла домой.

ИСТОЧНИК

Приазовские и причерноморские степные зоны были всегда привлекательны для кочевников. Сюда устремлялись скифы, половцы и другие кочевые народы, а вместе с ними и их культура.

До нашего времени сохранились многочисленные статуи, которые называют каменными бабами. Высота скульптур составляет 1—4 метра. В изображении просматриваются образы воинов и женщин. Сегодня скифские бабы установлены возле Донецкого краеведческого музея.

История о матери, потерявшей дочь, как и миф о стонах, доносящихся из канализации, относятся к местечковым «страшилкам» и неофольклору Донецка.

Алиса Горислав

На берег вынесло жутко скрюченную корягу.

Этим июнем, дождливо-пасмурным, когда небеса изрыгали злостно рыдающие потоки воды, да такие, что противоположный берег Камы, высокий скалами, становился чёрно-белым, река особенно бурлила, недовольно и строго. Ни один рыбак не рискнул бы выйти в её воды; и слышно рёв было даже из деревушки, ютившейся среди скрипучих вековечных сосен, и казалось даже, что из реки выходит всякая нечисть нехорошая, а потому старухи и старики ворчливо наказывали детворе держаться поодаль и не гневать лишний раз норовистую Каму. Унялись и вечно стреляющие друг в друга пароходы – серые от боевой копоти громады, стремительным ходом прорывающие багрянящиеся кровью воды; и не сновали туда-сюда баржи-батареи, и стихли людские вопли – то тонущих, умоляющих в последний момент о пощаде, то ликующе-радостные, когда очередной гигант шёл к каменному дну, изрыгая дым последнего хожденья по воде, то жалобно-стонущих ранениями.

Где-то там шла война, а в тихом Левшино продолжалась скудная жизнь, будто не прибивало к берегам тела погибших, и не важно, красных или белых, между которыми Улляна разницы так и не поняла – все после смерти одинаковые. Покрытые голодными речными раками, распухшие от воды, ставшей последним пристанищем несчастного, все мокрые (вязь букв на тугументах расплывалась неопрятными кляксами, и никто бы не смог, пусть даже бы умел, прочитать имя несчастного), с перекошенными лицами, с пустыми брюхами – кем они были при жизни? Первыми помощниками величавых капитанов; инженерами, чьи гении творили водные махины; простыми матросами, брошенными под беспощадный мясницкий нож войны? Улляна часто вглядывалась в их лица, старые и молодые, красивые и искорёженные, синие и белые, будто бы могла прочитать их историю, но, увы, этого не происходило; а потому – порой придумывала сама, что с ними случалось до смерти. Сердобольные деревенские перетаскивали тела аккуратно и хоронили, хотя, может, беда была даже не в сострадании, а в нежелании помереть от какой болячки: всем ведь известно, что трупы имеют дурное обыкновение гнить, а гниль – источник заразы, косящей всякого без разбору. Умирать никто не хотел, пусть смерть и дышала в спину каждый день, выдыхала копотью пароходных труб, скованных бронёй, гудела, трещала и визжала винтами, сломленными на мелководье.