Такой незыблемый всегда.
Звезда полночная скатилась,
Задев ущербный минарет.
Волчица, словно спохватилась,
Завыла, потерявши след.
Змея ушла на дно колодца.
Ожили бабочки, цветы.
И можно было уколоться
О серп хрустальной чистоты.
В песок и в сон ушла беседа.
Но —
конский топот, храп и страх —
Бойцы ислама, моджахеды,
Во двор ворвались на рысях.
– Он здесь! —
воскликнул темный, тонкий,
Как ель тянь-шаньская джигит.
Упруго хрустнули постромки,
И жеребец уже хрипит,
И – на дыбы,
И – бьет копытом,
И сабля, описав дугу,
Как птица-чайка, с криком сытым
Вонзается в лицо врагу.
– Эй, дервиш, убери собаку!
Да закопай, чтоб не вонял…
И дай нам анаши и маку!..
Ты что как в рот воды набрал?..
VIII
Молчал монах.
Был нем осколок
Того, кто мнил, что он велик.
Что видел он, пройдя за Полог
В единый миг?..
В единый миг…
И из очей в раздумье странном
Струился в космос Божий дар.
И затихало за барханом:
«Аллах акбар! Аллах акбар!»
Свистульки
гуннская легенда
Шаньюй2 Тоумань не любил перелета фламинго,
Их странный призыв раздражал его грузный покой.
Он жен покидал для охоты лишь иль поединка.
А с кем он сражался?
И кто он, позвольте, такой?
Позволю, позволю!.. Далеко за дальнею далью,
На севере желтой, как море, империи Хань
Жил смуглый народ, воспевавший осанку маралью
И солнечный вымах рогов в поднебесную рань.
Когда это было?.. Цветами окуталась Гоби.
Жена увидала тамгу божества наяву.
И первенец князя светло ворохнулся в утробе,
И пал, словно сокол, из лона в степную траву.
Медлительно тая, зенит огибали фламинго.
И хриплою птицей в коленях младенец кричал.
И синею змейкой вилась по траве пуповина,
И камень горячий любовную мгу источал.
А мир кочевал по пологому скату вселенной.
И кони дышали. И овцы текли к озерцу.
Шаньюй Тоумань, будь же славен
сей вестью моленной!
Под клики родни быть отцом тебе нынче к лицу.
Ай, княжия кровь, словно свиток огня в катапульте:
Гарцуя, он вырвал – как стон из немотной души —
Из горла стрелы две на шелковой нитке свистульки
И бросил шаману: «Вот этим пупок завяжи!»
II
Свистульки-пустышки! – прозрение Рыжего Хунна—
Степь в белых костях, но познал лишь великий Ата
Начертан скелет, как всесильная гибели руна,
А в трубчатой тьме и в глазницах свистит пустота.
Свистит пустота на изломе в сухой камышине,
Свистит пустота за распущенным конским хвостом,
Свистит пустота между скал на безлюдной вершине,
В отверстье нетопленой юрты и в сердце пустом.
Есть в свисте безумье!
Поэтому темен и жуток
Свист мыши летучей и мах над поляной ночной.
Свист жизни дрожанье,
разлад,
свист – лихой
Как трещина неба – разъятье в хаос глубиной.
Он может сорвать с поднебесья седую лавину,
Гремящим драконом обрушить на дол камнепад,
Владеющий им перережет ножом пуповину,
И духов сразит, и врагов опрокинет назад.
Все это постиг в своем сердце божественный предок,
Сын Неба-Тэнгри, рыжекудрый премудрый Ата.
– Пусть свистом владеет кто воин, кто храбр и меток,
Пусть в жилах китайцев сквозит мертвецов пустота!..
Он кость просверлил, чтоб зияло безумие свиста,
И выточил шариков крохотные черепа,
К стреле привязал и пустил ее во поле чисто,
И в этом полете свершилась народа судьба.
III
Эгей, Маодунь!
Быстроногий порывистый княжич,
Зачем ты глядишь, как фламинго плывут в вышине?
Ты быстро подрос. Но тебе не уйти из-под стражи.
Ты должен погибнуть заложником в скорой войне.
Ты отдан посольству могучих и доблестных саков.
Ты предан отцом за неверный и призрачный мир.
Есть младше наследник…
Но, Боже, как мир одинаков!
И в стане врагов те же юрты, и овцы, и сыр,
И тот же кумыс.