– Ну, ладно, ладно, звони, – растерялась тётка, придвигая к ней телефонный аппарат.

Маргарита Сергеевна приехала очень быстро. И её пропустили без промедления, а Оля всё так же изнывала в приёмном покое. Дожидалась Ромкиной матери не меньше часа, продолжая иступлено нашёптывать свои молитвы. Даже глаза закрыла.

– Как это произошло? – вдруг услышала резкий голос Стрелецкой и вскочила со стула, часто моргая.

– Мы… мы гуляли в парке, – залепетала она, глядя на Ромкину мать со страхом. – А потом… ну, когда уже пошли домой, встретили их.

– Кого – их? – Маргарита Сергеевна спрашивала так, словно в произошедшем виновата именно она, Оля.

– Я их не знаю… кроме одного… Чепрыгина. Он с Ромой… в одном классе учился, – запинаясь, частила Оля, глядя на неё, как кролик на удава.

– Дальше что?

– Они… они его обозвали и начали бить. А я побежала звать на помощь.

– Завтра утром за тобой заедет мой водитель. Отвезет в милицию, где всё подробно расскажешь.

– Но… меня уже допросили… сразу, как…

Маргарите Сергеевна лишь взглянула на неё, но с таким выражением, что Оля поспешно кивнула.

– Да, конечно. Всё расскажу. А как Рома?

Но Стрелецкая тут же потеряла к ней интерес и, не прощаясь, покинула приемное отделение.

Оля беспомощно посмотрела ей вслед. Потоптавшись, она снова обратилась к тетке в регистратуре.

– Мне бы узнать, как он, – пролепетала она тоненько. – Пожалуйста.

– Завтра приходи. С четырех до семи. Сама его навестишь. И это… не убивайся ты так. Было б совсем худо – его бы в реанимацию отправили. А раз нет – значит, жить будет.

– Спасибо, – пробормотала Оля.

Раздавленная и несчастная она брела по ночным улицам. Такой долгожданный был этот день, такой многообещающий… и таким кошмаром он закончился.

В такт торопливым шагам она тихо повторяла: «Хоть бы всё было хорошо!».

Стоило заслышать вдали чьи-то голоса, она пугливо озиралась и ныряла в тень. Никогда раньше она не боялась ходить по родным улицам, теперь же внутри всё леденело от страха. Впрочем, никогда раньше на ее глазах не избивали так жестоко человека, да и ночами она не гуляла.

И только когда подошла к дому, когда увидела, что на веранде и в кухне горит свет, а остальные окна – темные, Оля вдруг подумала про отца, про то, что уже глубокая ночь и её наверняка потеряли. В коленях тотчас появились слабость и дрожь, а сердце, нервно трепеща, ухнуло вниз.

Она тихонько отворила калитку, поднялась на крыльцо и, задержав дыхание, открыла дверь.

Отец стоял посреди кухни, одетый в спецовку и рабочие штаны, словно куда-то собрался или, наоборот, только что пришёл. Обернулся на звук и буквально пригвоздил к месту страшным взглядом. Мать робко подошла сзади:

– Коля! Успокойся! – залопотала она.

Отец её не замечал, медленно, жутко медленно приближаясь к Оле. А она, едва дыша, отступила на шажок и уперлась спиной в дверь.

– Ты знаешь, который сейчас час? – тихо и зловеще спросил отец.

Тут, наверное, стоило бы начать извиняться, упрашивать, клясться, что это первый и последний раз, задабривать – как мать всегда делала, если что не так, но на Олю, то ли от страха, то ли от пережитого стресса, напал ступор. Она таращилась на потемневшее лицо отца и не могла вымолвить ни звука.

– Где была, я тебя спрашиваю?

– Коля… – мельтешила за его спиной мать, заламывая руки.

– Где. Ты. Была? – повторил отец.

Отец замахнулся, но мать тут же кинулась и повисла у него на руке. Но от этого он лишь рассвирепел. Оттолкнул её грубо, та еле на ногах устояла, и тут же закрылась привычным жестом, ожидая удара.

Но отец рявкнул:

– Пошла вон!

– Коля, Коленька, прошу, давай до утра подождём… – умоляла мать.