Как так случилось, что из самоотверженного белого офицера прошедшего всю гражданскую под чёрными марковскими погонами Эфрон в в1930-ых годах становится агентом НКВД и стал причастен к похищению и убийству генерала Миллера, на котором держалась вся зарубежная боеспособная белогвардейская организация и десятков других членов РОВСа сдавший в НКВД? Предательство! – Мы не задумываясь произносим это страшное слово. Предательство – оно страшнее смерти. Одно дело корысть, деньги, это на самом примитивном уровне, но а если человек изменил свои взгляды, если ему даже рискуя жизнью, открылось нечто такое неопровержимое, о чём он раньше не ведал. Если человек к правде стал ближе или ему так убедилось? – это можно назвать предательством? Со стороны бывших соратников, рода хранящего тайну убийства – да! Но с общечеловеческого воззрения – сложнее. Смешно назвать предателями Солженицына или Шаламова с риском для жизни выкрикнувшими правду, обличившим предательство БАНДЫ! В хаосе гражданской войны и последующих ей лет было, наверное, сложнее. В статьях об Эфроне скупо рассыпано, что в 20-ых годах он стал испытывать тоску по родине. Что значит тоска по родине? – тоска по архитектуре городов, знакомым переулкам, дворикам (которые уж по большей части разрушены) по природе с той же пресловутой берёзкой, по друзьям, которых почти не осталось? Всё это фантазии. Я думаю, тоска по родине – это тоска по стихии родного языка, который дома не ощущаешь как воздух, которым дышишь, и чувствуешь лишь его нехватку, когда попадаешь в иные края… Я лишь испытал нечто на своём маленьком опыте. Когда поезд подходил из Москвы к Таллину, русские пассажиры как бы сжались, зная отношение к ним эстонцев, ограничиваясь лишь негромкими самыми необходимыми бытовыми фразами, а мы с сыном старались общаться на английском… Но когда через неделю идущий в Москву вагон заполнился русскими, какой же громкий весёлый и освобождённый говор летел отовсюду, какой весенний грай душу распахивал! как легче дышать стало! Родной язык наша подлинная родина вопреки любой мозаике генов! Возможно, нечто подобное происходит и с эмигрантами. Но над Эфроном с его подозрительным евроазиатским направлением журнала, идеями какого-то особого коммунизма, стали сгущаться тучи – всё более уважающие себя эмигранты стали его сторониться, не подавать руки… зато всё более лакомым куском он становился для органов советской разведки. А в 30-ых годах не стало для многих секретом, что он начал работать на ГПУ. Говорят, десятки душ он погубил, страшный человек. Что заставило его изменить убеждения от отважного Марковца до не менее отчаянного чекиста причастного к убийствам последних столпов Белого движения генералов Кутепова и Миллера? Чувство вины перед обманутым большевиками народом, против которого сражался (большой террор ещё не развернулся и поэт мог ещё грезить какое-то время о всемирном царстве справедливости?). Чувство вины перед жертвами народными, с которых винтовочными и пулемётными отточиями отправлял во тьму, и будто в искупление теперь направлял туда же жертвы белой эмиграции? Но не приносило это облегчения, тем более, когда он стал понимать, в какие паучьи сети невиданной лжи попал и что необоримый водоворот измены уносил его всё глубже во тьму? И не с кем было поделиться даже дома, ибо и близких он мог тем самым подставить! Предатель не нужен был больше никому… Сердце разрывалось, и когда сообразительная старшая дочка Ася, почувствовав подпольную жизнь в доме, с детским романтизмом попросила папу включить её в игру «за всеобщую справедливость», уже начавший понимать паучье-разбойную суть режима в СССР Эфрон поторопился отправить её в Москву, что впрочем, не спасло Асю от детдома и ссылки. Страшно одиночество измены, ошибки, оказавшейся ПРЕДАТЕЛЬСТВОМ, но не выдержало раз сердце человечье и, как пишет Шенталинский, он сказал Асе, ничего не объясняя: «Ты и не представляешь, что я самый несчастный на свете человек!». Тяжелейший удар он нанёс РОВСу, предав его главу генералов Миллера и Кутепова, участвуя в его похищении и гибели от рук сталинских палачей. Эмиграция никогда ему этого не простит… Ради чего теперь имело смысл продолжать жить? Только ради семьи, жены, детей, в последней надежде, что его грязная работа оценится новой величающей себя «народной» властью, оценится, как индульгенция для его семьи по возвращении в СССР и возможно спасёт её? Возможно… возможно… возможно.. Этого мы не узнаем никогда. Он был отработан расстрелян, как опасно много знавший, любимый сын Мур погиб во фронтовой грязи во Вторую мировую бойню, любимая женщина повесилась…