– « А потом у неё всё стало хорошо!» – неожиданно закончила мама, обернувшись ко мне и открыв свои зелёные лучистые глаза и улыбаясь. Тем летом отец и мама поссорились в аккурат перед её отпуском, и мы поехали на юг без него. Здесь я впервые через много лет увидел снова море, но непохожее на голубовато-стальную холодную Балтику моего раннего детства, а ярко синее, а мама после короткого боя с директором пансионата Планерское выбила нам номер на первом этаже на двадцать дней.

Был 1962 год. Коктебель казался раем, наградой за год существования в сером промышленном и безликом городе в центре России со скучной школой, спасением от тоски которого были лишь пластилиновые игры-миры с приятелями по дому и впервые прочитанные «Остров сокровищ» «Три мушкетёра», «Следопыт»… А здесь всё намекало на приключение – и ветровые и вулканические скульптуры Кара-Дага (одни золотые ворота стоящие среди моря чего стоили!) его бухточки – Сердоликовая, Разбойничья… И чёрные спины дельфинов с острыми плавниками раза три прокатившиеся баллонами над ослепительной фиолетовой гладью в мелкой ряби, по территории ходили павлины с раздёрганными туристами, но не потерявшими своего великолепия перьями, кричавшие по ночам: «Мяу! Мяу!», здесь я научился плавать! Каждый день в Планерском (тогда так чаще называли Коктебель) приносил какое-то открытие….

– А вот я тебе расскажу как мы жили, когда я была маленькой, – мама неожиданно повернулась ко мне, в руке у неё оказалась палочка и она начала чертить на полосе песка среди гальки. Она начертила большой прямоугольник с закруглёнными углами – «Вот такой у нас был двор»… Потом она принялась рассказывать и чертить где что находилось: «вот тут каменный дом зимний под железом, дальше летняя хата, сад большой. А тут задний двор: кухня, сараи, где всякие хозяйственный инвентарь был – сеялка, веялка, плуг…» – Мне было не очень интересно, но я слушал, не понимая ни названий, ни назначения сельскохозяйственных предметов. Куда всё это делось меня не очень интересовало – я мечтал в этом году поступить в пионеры, потому что в пионеры, как говорили принимали самые лучших. (Какое же мне было разочарование, когда нас приняли гуртом, всем классом, включая отпетых двоечников!).

Мама ещё не раз рисовала двор своего детства – на пляжном песке или на бумаге, уже дома. Но мне не было дела куда всё это могло деться – ведь столько времени прошло и война была… А для мамы видно имело значение расположение каждой вещи на плане – кухни, хаты, дома под железом, хозяйственных построек… «Моя мама несла меня сто километров по степи! – не раз потом вспоминала она, словно местами прорывалась переполненная плотина. – У нас не было ничего, кроме платьев на теле… – далее она не продолжала. Однако и я не выспрашивал, что за беда такая заставила мою украинскую бабушку совершать этот родительский подвиг и погибнуть задолго до моего рождения – со свойственной юности эгоизмом я был слишком занят собой, будущим, и важным для меня представлялось лишь настоящее – учёба, поступление в институт… Да и сама мама не порывалась рассказывать более что-то и объяснять.

Но из отдельных оговорок, упоминаний начинала складываться нечто общее о прошлом мамы, как из паззла картинка. А было вот что. Дед мой Сергей умер вскоре после возвращения с гражданской войны, как говорила мама, судя по признакам скорее всего от рака кишечника в 1921 году. Оставил он четырёх дочерей и жену. Хутор Устиновка стал полностью женским. Но чтобы землю пахать требуется мужская сила. Из ближней деревни Прищепьевки стали приглашать кого-нибудь из мужиков для работы в поле – в обмен на временное использование им сельскохозяйственным оборудованием или лошадями, которых не было в его хозяйстве. Так и жили не один год, трудясь от зари до зари. Вот и первый повод для «раскулачивания» – использование наёмного труда «эксплуатация человека человеком» с ликвидацией которой наступит счастье! А скорее ещё пригляделся новый дом «под железом» для правления, да немалое хозяйство! В одночасье жители хутора Устиновка оказались выброшенными, в чём были, из своего жилища и подлежали высылке на Соловки. Матери с младшей дочерью (моей будущей мамой) удалось бежать в город, минуя комсомольские кордоны. Через дикую степь сто километров. В городе нашлись хорошие люди, евреи Яблонские, к которым, спасая её от детдома, устроила её мать, сама умирающая от голода и бед. Но перед смертью успела сказать дочке: «Никогда никому не говори откуда ты и кто твои родители, говори детдомовская!!!» В те годы на одной только Украине, говорят, умерло от голода два миллиона крестьян, а в России и других республиках и того больше. А как звали мою бабушку-мученицу я и сам не помню, чего простить себе не могу. А ведь спрашивал уже став взрослым, но забыл. Какое-то русское редкое красивое имя на «П» – не то Полина, не то Пелагея… Прости меня Господи! Мама говорила, что у неё были красивые волосы…