Мы оба вздрагиваем, когда Персик прыгает на электропианино Сони и оно издает ужасный звук, а следом звучит истошный вой кота.

– Твою мать, а ну уходи оттуда.

Соня кидает в кота подушкой, которая прилетает в рамку для фотографий, висящую на стене. В нее так никто и не вставил фото. Это была просто очередная безделушка, принесенная дизайнером, и по его задумке хозяйка квартиры должна была вставить какой-то снимок. Но под стеклом по-прежнему счастливая семья: модели с широкими улыбками. Двое белозубых детей, двое родителей и красивая собака. Все сидят на полянке под деревом.

Рамка срывается вниз, и стекло с глухим треском разбивается.

– Ну вот… У меня больше нет любящей семьи, – бормочет Соня, глядя, как Персик нюхает и осторожно трогает лапой разбитую рамку. – Какая жалость.

– Так, не уходи от темы. Ты была в…

– Ой, какая опасность.

– Когда я пришел, ты лежала практически без сознания, а на тебе…

– Хватит! – Она поворачивает ко мне голову и сверлит взглядом. – Не надо меня лечить, сам хорош. Ничего страшного не случилось. Окей, с этой компанией больше не тусуюсь, доволен? А теперь дай почитать. Тут… несколько напряженный момент. – Она улыбается мне притворно ласково и ногой спихивает с дивана.

Ухожу в гостевую комнату, выделенную мне Соней, и ложусь спать, перед этим проверив запасы алкоголя в доме. Я знаю сестру: как только она протрезвеет до безопасного уровня и при условии, что то, что она читает, окажется достаточно интересным, чтобы не ложиться до утра, все начнется по новой. Пару бутылок вина из бара запираю у себя в шкафу, пока Соня не видит, ложусь в постель, но уснуть получается только часам к трем. Слышу шаги по квартире. Слышу, как хлопают двери на балкон: Соня ходит курить. Слышу топот безумного кота. Кажется, я не способен жить у кого-то, и нужно как можно скорее решать этот вопрос.

В шагах сестры мне чудятся другие. Они тяжелее. И опаснее. И именно они снятся этой ночью. Меня отчитывают за то, что неправильно отформатировал документ, а шрифт был не того кегля. А я сижу с тетрисом в руках на старой прогнившей палете.

В зал Гелла не пришла ни на следующий день. Ни через два дня. Ни через три. Она заболела и умерла? Попала в беду? Мы больше не «друзья»? Во вторник ее не было на паре, зато сразу три человека подошли и попросили помочь разобрать тему, чем я и занимался полтора часа.

Гелла не выходит у меня из головы, и я стараюсь оправдаться, чтобы с чистой совестью думать об этом недоразумении, свалившемся на голову, но не нахожу объективной причины. Она не привлекательная, я ее не хочу, мне все это неинтересно, она совершенно точно не мой типаж. Но в ней есть некая частичка безумия, причем настолько чистого, что, прикасаясь к нему, и сам становишься чище.

Смешно, но стоит рассмеяться, как я понимаю, что хочется чего-то другого. Смех, видимо, не та эмоция, что поможет освободиться от сводящего с ума зуда где-то под кожей. И это не злость, потому что я знаю, что она такое. Не беспокойство, не ревность, не страх, не паранойя. Или всего понемногу. Быть может, смысл психотерапии в том, чтобы научиться понимать, что именно атаковало мозг, подобно иммунной системе, которая понимает, что именно атаковало ее собственный организм?

В воздухе сильно пахнет медом, и я уже несколько раз дергался, чтобы найти источник. Повернуть голову, обшарить взглядом аудиторию в поисках каштановых кудрей и знакомых веснушек. Взбеситься, что показалось. Взбеситься, что взбесился и что вообще кого-то искал. Все чаще понимаю, о чем писали эти чудики, поэты Серебряного века, понимайте как хотите.