– Это зря, побаиваться меня не надо – я ж не какой-нибудь подлец, – ответил он с пылом.

По его акценту и безыскусной манере держаться я определила, что он не австралиец, и поинтересовалась историей его жизни. Родился он в Англии, но знавал Америку, Испанию, Новую Зеландию, Тасманию и не только; расписывал себя как человека заметного, которому сам черт не брат.

При моем попустительстве тараторил он битый час, не сознавая, что я его оцениваю и про себя широко ухмыляюсь. Затем я сменила тему, спросив, давно ли поставили проволочную ограду, что по правую руку от нас. С виду она была новой и заменила собою грубую изгородь из бревен и веток, памятную мне с детства.

– Шикарное заграждение, верно? Восемь жил проволоки, верхняя обвязка, надежные столбы. Не далее как в нынешнем году поставлено наемными работниками по контракту с Гарри Бичемом. Длина – двенадцать миль. Это ему дорого обошлось: приобрести материалы на дешевых торгах не было возможности, да еще почва страшно затвердела от засухи. А вот там, за деревьями, – это уже Полтинные Дюны, близ пастбища. Но вы, надо думать, лучше меня эти места знаете.

Мы находились в часе езды от конечного пункта. Как знакомы были мне бесчисленные вехи этой местности, хотя в последний раз я их видела восьмилетним ребенком!

Справа от нас бежала река; время от времени мерцание ее шумных вод просвечивало сквозь кустарник, вольготно разросшийся по берегам. Белые клочья тумана, принесенные дождем, лениво спускались по склону и оседали в расщелинах гор по левую руку от нас. Вскоре показалось клиновидное ущелье, именуемое Фазаньей Дырой. Мистер Хоуден отметил, что название очень подходящее: это место облюбовано лирохвостами. Сгущались сумерки. Из глубоких оврагов поднимался крик сотни кроншнепов (как я люблю этот слитный вопль!), и перед воротами Каддагата мы остановились уже в полной темноте.

В нашу сторону с лаем устремилось десятка два собак, парадные ворота распахнулись, зажглись огни, послышались голоса.

Когда я вышла из тарантаса, у меня сдали нервы. Нищая, с дурным характером. Как примет меня бабушка? Дорогая, милая старушка – мне не стоило тревожиться. Она сердечно заключила меня в объятия, приговаривая:

– Боже, дитя мое, у тебя холодное личико. Я рада твоему приезду. День выдался ненастным, но дождь очень кстати. Вижу, ты озябла. Скорее к огню, дитя мое, как можно скорее. Надеюсь, ты простишь мне, что не приехала тебя встречать.

А рядом стояла единственная сестра моей матери, высокая, изящная тетушка, которая расцеловала меня, горячо сжимая мне руки, и сказала:

– Добро пожаловать, Сибилла. Мы рады, что наш старый дом вновь озарится юностью. Извини, я расхворалась и не смогла тебя встретить. Ты, наверное, окоченела – проходи к камину.

Тетушка всегда говорила очень мало и очень тихо, но чем-то ее благородная манера речи трогала за душу.

Мне трудно было поверить, что эти слова обращены ко мне. Наверняка произошла какая-то путаница. Такой прием определенно планировался для именитой родственницы, удостоившей их своим визитом, а не для бесполезной, скверной дурнушки, маленькой нищенки, которая позарилась на их богатство.

Их радушный прием сделал больше, чем все слышанные мною церковные проповеди, вместе взятые, чтобы хоть отчасти растопить беспощадный цинизм, заполонивший мою душу.

– Элен, сейчас же веди эту крошку в дом, – распорядилась бабушка, – а я прослежу, чтобы этот молодчик распряг лошадей. На такого взбалмошного парня полагаться нельзя. Я наказала ему привязать собак, так они теперь тявкают как оглашенные.

Я оставила свой мокрый зонтик на веранде, и тетя Элен провела меня в столовую, где принаряженная служанка накрывала на стол, приятно позвякивая приборами и посудой. Особняк Каддагат был выстроен по старому плану: все передние комнаты сообщались прямо с верандой, даже без вестибюля, а в приготовленную для меня спальню в торце дома путь лежал через столовую. Тетушка на минуту замешкалась, чтобы дать некоторые распоряжения служанке, и я выхватила взглядом тяжелые серебряные салфеточные кольца, памятные мне с детства, и старомодные глубокие тарелки, и большой очаг, хрипящий в широком белом камине; но самое главное – прекрасные картины на стенах и столик в углу, который ломился от газет, журналов и каких-то новых с виду книг. На корешке одной значилось «Корелли», а на другой – о радость! –