Упоминая обо мне, СМИ обычно использовали различные эвфемизмы. Фраза «расцветает, превращаясь в красавицу» означала, что я достигла того возраста, когда на меня начали обращать внимание мужчины; под «экзотической красавицей» подразумевалось, что я смешанных кровей, а под «миндалевидными глазами» – что я частично китаянка.

Всю свою жизнь я провела в Александрии, штат Вирджиния, живописном пригороде Вашингтона, где над каждым домом развевался американский флаг и каждый фасад был красиво и со вкусом украшен по сезону. Наша жизнь была похожа на картинку с поздравительной открытки. Спокойствие и безмятежность – умело созданная видимость того, что здесь никогда не происходило ничего плохого.

Все местные работали в округе Колумбия, в политических или околополитических кругах. И мои родители – тоже, так что и меня можно было назвать околополитической фигурой. Когда-то люди сулили мне яркое, светлое будущее, но все это осталось в прошлом.

Мы жили в старом таунхаусе в нескольких милях от дома, где я выросла. Переехали туда всего полтора года назад в бешеной спешке, при мысли об этом переезде мне до сих пор становилось нехорошо. Таунхаус я ненавидела. Формально в нем не было ничего плохого – стандартный дом со стандартными съемными квартирами, стандартно оформленными и обставленными стандартной мебелью. Он стоял на стандартной улице, где все дома были одинаковые. В этом-то и заключалась проблема. Для меня это было временное жилье, не принадлежавшее нам, и каждый раз, глядя на бежевые стены, или бежевый ковер, или бежевый диван, я вспоминала о жизни, которой мы лишились.

Когда я вернулась домой, на первом этаже еще горел свет. Ну конечно, папа не спал, смотрел новости, делая вид, что и не думает меня ждать.

– Ты представляешь? – сказал он, указывая на экран.

Наша собака, кавалер-кинг-чарльз-спаниель Руби, спала на кушетке возле папы.

Не зная, из-за чего он так разволновался, я ответила шутливо:

– Не представляю.

Папа постоянно переживал из-за новостей, он все еще не привык быть сторонним наблюдателем.

– Пап, тебе совсем не обязательно каждый раз дожидаться моего прихода.

– Я и не дожидался, но вообще-то обязательно, – ответил папа и, выключив телевизор, пошел за мной на кухню. Это была лишь наполовину шутка. Он всмотрелся в мое лицо. – Ну как прошел вечер?

Меня бесило, что он так волнуется, когда я ухожу одна.

– Нормально, – пробормотала я, заглядывая в холодильник. – А как ваше свидание?

Папа поднял глаза к потолку. Мама находилась в комнате прямо над нами, читала в кровати.

– Нормально.

Два раза в месяц родители вместе выбирались из дома якобы посидеть где-нибудь вдвоем, но я знала, что на самом деле они посещают семейного психолога. В нашей семье все делалось втайне, так уж было заведено. Главное – поддерживать видимость, что все в порядке, и у родителей это отлично получалось.

Взять, к примеру, моего отца Скипа Лернера, который много лет был сенатором Вирджинии от демократической партии. Любимец публики и СМИ, сияющий здоровьем, с открытым лицом и по-мальчишески взъерошенными волосами. Человек, не осведомленный о происшествиях последних двух лет, глядя на моего отца, никогда бы не догадался, что этому мужчине пришлось подать в отставку из-за случившейся Катастрофы – или, как говорили другие, краха, – после которой наша жизнь полетела кувырком. По папиной улыбке нельзя было прочитать, что семейное судно дало течь, на борту не хватает кислорода, а пассажиры пытаются ухватиться за канаты, до которых уже не могут дотянуться.

В свою очередь, моя мама – прекрасная, элегантная Франсин Ян, бывший филантроп, – держалась так, будто все еще председательствовала в многочисленных благотворительных организациях. По выходным вечерами напролет примеряла дорогие наряды, словно ей было куда в них пойти; пыталась украсить наш таунхаус, чтобы создать видимость, будто мы по-прежнему богатые и влиятельные, – только бы отвлечь себя от мыслей о том, что практически все наше имущество распродано.