А лектор наш, со слов старших поколений, всех своих студентов знает в лицо. Особенно тех, кто спит, а не на лекции ходит.

Но на семинарах его я была. Честное слово! Они стояли четвертой парой по вторникам. Мы там как раз с Пашкой вместе сидели. Он дискутировал, а я молчала. Сказать было нечего. Тем не менее, я мелькала рядом с умным человеком и изо всех сил строила сосредоточенное лицо. Можно было и запомнить меня в хотя бы чуть-чуть положительном плане.

И еще у меня все-таки есть конспекты. Я на них потратила два дня подготовки (из двух). И одну ночь. Ту самую.

– Да, прекрасно я вас помню, Вероника, – продолжил преподаватель. Помнили меня явно не как отличницу. – Зачетку не забудьте. Я, конечно, понимаю, что двойки в нее не ставятся, но…

И улыбнулся.

За шестьдесят человеку. А он все еще над студентами смеется. Я бы, может, вместе с ним посмеялась, но мне стало как-то совсем невесело.

Оля рассказывала, что на основном экзамене их поместили в маленькую аудиторию, предназначенную для практических занятий. А у нас аж две группы журналистов – это шестьдесят человек (держись, пресса). Так что они всем своим числом влезли еле как, будто в переполненный автобус пытались попасть. Зато сейчас, на пересдачу, аудиторию выделили огромную, лекционную. На двоих. Одна маленькая глупенькая Ника и один преподаватель с таким себе чувством юмора, которого почти не видно из-за первой парты центрального ряда.

Когда я пришла, он там уже сидел. Меня дожидался. Хотя я в этот раз даже не опоздала.

Покорно села. Справа от преподавателя. Зачетку протянула ему, конспекты положила перед собой. Медленно открыла первую страничку… Зря писала, что ли… Работала в течение семестра и все такое…

– Ну нет, так не пойдет, Вероника, – и в то же мгновение конспекты последовали за зачеткой (в цепкие руки преподавателя). – Я предпочел бы послушать все же вас. Ваши старания я и сам могу почитать.

– Там почерк такой себе, – заметила на всякий случай.

– Разберемся. Давайте, рассказывайте. Все, что знаете.

Все, что я знаю, состояло из этих самых конспектов, которые я писала больше трех недель назад в полудреме, а потому успела уже позабыть напрочь, и первой (из пяти) частей методички, созданной для любимых студентов непосредственно лектором (напротив которого я так вальяжно расселась).

Так что ничего мне и не оставалось, кроме как начать пересказывать эту часть.

Там было что-то про то, что такое наука, какая она бывает, как развивалась и какие особенности имеет в современном обществе… С каждым сказанным мной словом преподаватель все сильнее хмурился, а на сравнении философии и науки (что, в общем-то, было самой интересной частью) не выдержал и прервал мою воодушевленную – на самом деле, не совсем – речь:

– Ну, довольно с этим. Это все хорошо, что Рассел считал философию неуверенной, а Ясперс – индивидуальной для каждого человека. Но это все теория, а вы, журналисты, должны работать с практикой. Поэтому расскажите мне лучше, Вероника, вот что. Был такой товарищ когда-то – Эйнштейн – и сочинил он одну штучку, так называемую специальную теорию относительности. В чем же ее смысл?

Я растерялась. Честное слово.

Да, были в нашей местной методичке какие-то пунктики насчет этого, но не то чтобы я в нее вчитывалась. А в конспектах про это имелось ровно ноль слов. Хотя я переписывала их у Полины.

– А я какой, извините, предмет сдаю?..

Преподаватель смотрел на меня минут тридцать, а то и целый час, сохраняя абсолютное молчание. Потом все же заметил:

– Обычно это я у студентов спрашиваю. Но вообще-то все тот же. Разные сферы жизнедеятельности, сами заметили. Что ж, в таком случае, мне будет интересно послушать ваше мнение о происхождении жизни.