Но потом я увидел папино выражение лица. Брови были нахмурены, рот изгибался уголками вниз. Он сунул руки в карманы. Все мои заготовленные приветствия умерли, не успев сорваться с губ.

Папа присел на край моей кровати и около минуты тупо смотрел в пол. Рокки потянулся, встал и подошел к нему, виляя хвостом, но папа даже не взглянул на пса. Я смотрел и ждал, пока он скажет то, ради чего вернулся. Прошло какое-то время, прежде чем он наконец вымолвил:

– Твоя мама сказала, что нам с тобой надо поговорить.

– О чем?

– О том, что происходит.

Я хотел заметить, что даже мама не говорила со мной о том, что происходит, но испугался, что тогда он передумает и тоже не захочет говорить. Он вздохнул и продолжил:

– Мы с твоей мамой разводимся. Я хочу, чтобы ты знал: это не имеет к тебе отношения. Мы с твоей мамой… У нас просто больше не получается. Мы подумали, что будет лучше, если мы разойдемся, так что я… получил работу в Монтане. Я вернулся за вещами и сегодня вечером уеду.

У меня задрожали губы, и я их сжал. Папа всегда говорил, что мальчики не плачут, и пусть даже я злился на него, мне не хотелось его разочаровывать.

– А что будет со мной? – спросил я.

– Ты останешься здесь, с мамой.

Я несколько секунд подумал об этом.

– Почему я не могу поехать с тобой?

– Ты нужен маме здесь.

– Ты вернешься?

Папа молчал так долго, что я понял ответ еще до того, как он вновь заговорил.

– Нет.

– Почему?

– Думаю, будет лучше, если это будет полный разрыв. Мы с твоей мамой… Я вообще не собирался возвращаться, но мне понадобились кое-какие вещи. Ты знаешь, я не очень хорошо умею прощаться.

До меня дошло, что за все время с тех пор, как папа сел на мою кровать, он ни разу не взглянул на меня. Он так и не посмотрел на меня, когда снова встал и вышел из комнаты. Рокки последовал за ним в коридор, помахивая хвостом, хотя на него и не обращали внимания. Я позавидовал псу, который так блаженно не понимал того, как моему отцу наплевать. Услышав хлопок входной двери, я понял, что все кончено. Моя мать собрала ему чемодан, чтобы он не задержался здесь дольше, чем требовалось, чтобы сказать мне: он больше не часть нашей семьи. До утра я заперся в спальне.

Я был зол. В основном на папу, но и на маму тоже – за то, что она дала ему вот так уйти. Я мог бы сказать много жестоких слов, но знал, что ей тоже больно, и не хотел сделать хуже. Я не мог позвонить Бену, потому что он тусовался на празднике. И вообще, я не был уверен, что хочу ему звонить. Я посмотрел на письмо Наоми на тумбочке. Фразы про заусенец казались такими детскими, глупыми, неуместными. С другой стороны, в наших письмах никогда не было чего-то существенного. Мы писали друг другу уже почти четыре года, и все это было мелко, грубо, скучно и бестолково.

Я гадал, ждет ли она этих глупых писем, как ждал я. Гадал, будет ли ей больно, если я перестану отвечать. Гадал, утешит ли она меня, если я ей раскроюсь, или только посмеется надо мной за то, что я груб и скучен, и больше ничего.