И стала высоко задирать ноги, показывая голубые подвязки и белые полотняные панталоны, обшитые дешевыми кружевцами.

У «гимназистки» было грубо раскрашено лицо: щеки – красным, веки и брови – черным, нос – белилами. От этого она показалась мне уродливой и старой, то есть лет тридцати.

– Папа, как ты думаешь, сколько ей лет?

– Восемнадцать, девятнадцать… А что?

– Так.

Мне стало грустно за «гимназистку».

Справа, через столик от нас, сидели постоянные партнеры отца по винту: пензенский златоуст – присяжный поверенный Роберт Георгиевич Вермель и его жена Маргарита Васильевна – сорокалетняя упитанная дама. Щеки у нее были как мячики, а глаза – как две открытые банки с ваксой. Она поминутно обращала их в нашу сторону и что-то возбужденно шептала мужу, пожимая декольтированными пышными плечами. При этом длинные брови, похожие на земляных червей, все время шевелились.

Супруг, в знак согласия, величаво кивал большелобой головой и тоже пожимал плечами.

– Папа, здесь Вермеля.

– Я уже поздоровался с ними.

– По-моему, они здорово возмущены, что ты привел меня в кафешантан.

– Конечно, – невозмутимо ответил отец.

пищала с подмостков уже другая шансонетка – толстогрудая, толстоногая, в юбочке, как летний зонтик. Она так же, как «гимназистка», была грубо раскрашена: щеки – красным, брови и веки – черным, нос, похожий на первую молодую картошечку, – белилами.

Я брезгливо заморщился.

– Тебе не нравится? – поинтересовался отец.

– А что тут может нравиться? Бездарно, безвкусно! – хмуро ответил я.

Маргарита Васильевна, поймав взгляд отца, сделала ему знак лорнетом.

– Пойду поцелую ручку у Марго, – сказал отец. Шансонетка пищала, задирала до подбородка толстые ноги в стираном-перестираном розовом трико.

Я скосил глаз на Вермелей: златоуст страстно ораторствовал, а Марго то выпускала из мячиков воздух, то вновь надувала их. Черви на лице шевелились.

«У-у, попадает батьке за меня!»

Тучный тапер неожиданно перестал стучать по клавишам.

Унылый зал снисходительно похлопал в ладоши.

До меня донесся спокойный голос отца:

– Анатолий все равно бы отправился в шантан. Вот я и решил: пусть уж лучше пойдет со мной, пойдем вместе.

Тапер опять принялся неистово шуметь. Шансонетка – пищать.

Когда отец вернулся, я сказал:

– Мне что-то скучно, папа.

– Домой хочешь?

– Да, если ты не возражаешь.

– Ну иди. Я еще часок посижу с Вермелями.

И он попросил лакея, зевающего в салфетку, перенести чайник с шампанским за их столик.

Отец взял ложу на концерт известного пианиста, приехавшего из Москвы.

– Пойдем, друзья, всей компанией, – сказал он.

– Спасибо, папа, за приглашение.

С музыкой у меня были отношения довольно странные. Когда я еще щеголял с ленточками в волосах, в Нижний приехал знаменитый скрипач Ян Кубелик. Почему-то он должен был выступать днем в том клубе, где отец ежедневно играл в винт.

Мама сказала:

– Я возьму Толю в концерт.

– Отлично.

Отец возражал в самых редких случаях. А по пустякам – того и в помине не было. Поэтому дом наш совсем не знал мелких «мещанских» ссор.

Меня одели в новое шелковое платьице с кружевами. «Господи, – молил я, – только бы Лопушка не встретить! Вот уж он завизжит на весь мир: "Девчонка! Девчонка!"»

Отец проводил нас до парадной двери:

– Наслаждайтесь, друзья мои.

Очевидно, из опасения, что я буду слишком громко выражать свои чувства, мама купила билеты на хоры.

Ян Кубелик играл, как мне показалось, бесконечно. Я смотрел сосредоточенно, слушал тихо. Мама была в восторге и от Яна Кубелика, и от меня. Вдруг я дернул ее за мизинец: