Молчал один лишь папа. После того как поток наставлений иссяк, он отвёл меня в сторону и сказал: “ Если будут дразнить бей, бей сразу и бей больно, я разрешаю”. Всё это сильно напоминало классическое “Трехмушкетёрское”: ''Всё, что сделает предъявитель сего, сделано на благо Франции и по моему разрешению.'' Получив родительскую индульгенцию на будущее рукоприкладство, я с чистым сердцем пошел в школу.

И действительно, факт моего заикания выяснился довольно быстро, и так же быстро добрые дети начали меня дразнить. Ответная реакция в точности соответствовала папиным рекомендациям, ибо я был покладистым ребёнком и всегда слушался родителей, без сомнений и лишних слов. Надо сказать, что мой рост и вес изрядно превышал параметры, типичные для семилетних советских мужчин, так что в первый день пребывания в школе мамаша какого-то другого первоклассника посмотрев на меня, удивлённо протянула: “Не знала, что в первом классе тоже оставляют на второй год”.

В общем, факт значительного физического превосходства над сверстниками был несомненным и противостояния с однокашниками всегда заканчивались моей победой и рёвом оппонента. Так прошел день, второй, третий. Я устраивал драки каждые несколько часов. Один из обиженных мной дразнителей пожаловался старшему брату, который учился аж в третьем классе. Увы, третьеклассник оказался некачественным и также был уверенно побит.

После того, как живописными фингалами обзавелась примерно треть класса, меня вызвали к завучу. Она начала орать, едва я переступил порог её кабинета. Мне было в деталях рассказано о страшных карах, готовых в самое ближайшее время обрушится на мою заполненную безобразиями голову, и о том несмываемом позоре, которым я регулярно покрываю славные имена своих родителей.

После драматического пассажа о моём незавидном будущем и гневной сентенции о тоннах стыда, которые я должен немедленно начать испытывать, мне было предложено незамедлительно сменить линию поведения и прекратить раздавать тумаки и подзатыльники. Подождав, когда она выдохнется, я честно сообщил ей, что “не прекращу, потому что мне папа разрешил”.

Ошарашенная такой откровенностью, завуч замолчала. По напряжённому лицу школьной начальницы было заметно, что нештатная ситуация запустила в её организме интенсивный мыслительный процесс, заблокировавший обычный стиль общения с подведомственными ей школярами. Помолчав примерно с минуту, она, уже более домашним тоном, поинтересовалась причиной моей агрессивности. Рассказав ей о заикании и о папиных наказах, я ввёл её в ещё больший ступор. “А можно попросить тебя больше не драться”, робко поинтересовалась завуч. “Да вы не волнуйтесь” – успокоил я встревоженного педагога, “из моего класса больше никто не обзывается”. “А, ну иди тогда”, почти прошептала она. По выражению лица завуча было понятно, что раньше разгадывать такие педагогические ребусы ей не приходилось. Я же покинул кабинет школьной начальницы весьма довольный всем происходящим. Моё право заикаться без последствий было защищено. Проблема была решена.

Надо сказать, что по степени контрастности переход детский сад-школа был, пожалуй, самым резким и неожиданным в жизни для большинства советских детей. На вчерашнего детсадовца свинцовой плитой навалились уроки, которые надо было отсидеть от звонка до звонка. Сурового вида дяди и тёти из пятого класса и выше сновали туда-сюда по коридорам. Нахождение с ними на встречных курсах было чревато незапланированным физическим ущербом типа падения на пол или оплеухи. Кроме того, система оценок и поощрений, расщепляющая ещё вчера однородную массу первоклашек на отличников, середняков и двоечников, поселяла в детских душах смятение и сомнения относительно справедливости мироустройства.