– Иоганн! Мне необходимо срочно ехать в Рим. Форлани пишет, что квартирантка его дома – Кьяра. Она очень больна, состояние ее крайне тяжелое. Кьяра попросила Форлани написать мне письмо, т.к. сама не в силах держать перо в руках. Пишет, что только мое присутствие способно спасти ее от гибели.

– Так собирайся же – и в дорогу!

– А ты? На кого ты обопрешься здесь?

– Я управлюсь сам. Ты мне все рассказал, объяснил. Думаю, этого достаточно. Никаких препятствий на своем пути я не вижу. Можно прямо сейчас и тебе и мне разъезжаться. Я – на север, ты – на юг. Между прочим, в южном направлении дилижанс отправляется через час. Поэтому тебе необходимо поторопиться. Я не буду тебе мешать. Давай прощаться, – предложил Крейслер.

– Мы только лишь сегодня встретились. Не прошло и двух часов как надо прощаться, – грустно сказал Абрагам, обнимая Крейслера. – До свидания, Иоганн.

– До свидания, маэстро, – сказал Крейслер.

Минуту спустя он взял шляпу и вышел из дома Лискова. Коньяк в маленьких рюмках остался не выпитым.

……

Крейслер направился прямо к дому фрейлины, но, не дойдя до него полусотни шагов, он остановился, пытаясь вспомнить, какое окно принадлежало комнате Юлии. Наконец он увидел саму Юлию, которая сидела у окна и глядела залитыми слезами глазами на восходящую луну.

Мысли о завтрашней свадьбе, о предстоящем свадебном путешествии с полоумным принцем с Игнатием так захватили девушку, что она уже не замечала ничего, что находилось на земле и на небе. Горечь и гнев овладели ею. Что могло быть ужасней жизни с нелюбимым человеком! Мало того, не любившим ее и не способным полюбить никогда в жизни. Она вспомнила расстрелянную Игнатием птичку, представила себя на ее месте, и новый поток слез вырвался из глаз.

Послушание и кротость – эти два достоинства всякой благовоспитанной дочери – не позволяли ей вырваться из того мира и той жизни, что уготовила ей любящая мать. Никогда в жизни Юлия не испытывала столь противоречивых чувств, овладевших ею сегодня.

Её внимание отвлек звон стекла. Маленький камушек отскочил от оконной рамы и упал в сад. Юлия перестала плакать и вгляделась в темноту сада, размещавшегося под елками.

Внезапно куст сирени зашевелился, ветки раздвинулись и появился Крейслер, приложивший сразу палец к губам, давая девушке знать о необходимой в данном случае предосторожности.

Но вздох радости и облегчения вырвался из ее груди:

– Иоганн! … – успела сказать она и закрыла лицо руками, не в силах поверить в то, что видит своего возлюбленного наяву.

– Спускайся! Только осторожно! Я жду тебя здесь, – вполголоса сказал Крейслер, снова скрываясь в зарослях сирени. Юлия тот час же кинулась из комнаты, сбежала по лестнице и скоро попала в объятия капельмейстера.

– Любимый мой, – шептала она, кладя голову ему на грудь. – Я едва не умерла здесь от страха за тебя. Все думали, что тебя убили в лесу в тот страшный день.

– Чепуха! – отвечал Крейслер. – Нападавший жестоко наказан. Он уже не сможет сделать ни единого выстрела, а тем более убить кого-либо. Мне даже жаль этого несчастного, но не моя в том вина, что все так произошло. Не будем о грустном, Юлия, – заторопился он. – Скажи, ты и в правду хочешь стать княжной и принцессой?

– Нет! Ну что ты, Иоганн! Так хочет матушка, она ведь желает мне добра. Со временем, быть может, я соглашусь с ее мнением, но сейчас я со страхом думаю о завтрашнем дне.

– Тогда я вырву тебя из этого осиного гнезда, мое сокровище! – с жаром сказал капельмейстер. – Бежим отсюда!

– Как! Бежать? – вскричала Юлия. – Отсюда? От матери, которая меня вырастила, от своей подруги, которой, быть может, ни четь не лучше сейчас, чем мне, из этого милого уголка, где я провела почти всю жизнь. К тому же из-под венца! Это подло. Подло по отношению ко всему хорошему, что меня здесь окружало. Устроит ли тебя краденое сердце, Иоганн? Стоит ли оно всеобщего осуждения и остракизма, которое нам суждено будет пережить?