М-да, не мастер я художественного свиста.

Постепенно вызрела иная мыслишка – а не пойти ли мне в народ? Проще говоря, не сходить ли к Разуваеву? Бывший доцент работал ныне в городской администрации заведующим отделом образования, и хотя наука была ему уже не нужна, но косвенное отношение к ней в силу должности имел. Тем более что нашу агломерацию заметили в загранично-небесных сферах, вероятнее всего, в первый и последний раз. Так что шанс для города и отдела образования, в том числе был налицо. А вдруг мы толканем такие идеи, что наш даунтаун станет духовной столицей, вроде Гейдельберга или Кембриджа?

Зазвонил телефон. Я поднял трубку.

– Привет, это Разуваев беспокоит.

– А-а, здравствуй, Иван. Легок на поминках. Как раз о тебе вспоминал.

– То-то у меня в носу свербит. Слушай, я в курсе насчет гранта.

– Хорошо. Это тебе по штату положено.

– Верно. Но звоню не как чиновник. Вопросик у меня. Как с идеями? На какую тему реферат писать будешь?

– Ответ простой. Идей нет!

– Счастливый ты. А мне надо грант пристроить.

– А разве в нашем городе талантов нет?

– Талантов у нас до хрена и еще метр сверху. Она проблема: толку о них нет. Все усилия в газообразование уходит.

Я сочувственно промолчал. Помолчал и Разуваев. Потом сказал с деланной небрежностью в голосе.

– Слушай. Осталась у меня одна работа с младых невинных времен. Лежит, пылится, пропадает. Ни времени, ни желания возиться с ней у меня нет. Возьми, почитай. Понравится, тисни от своего имени. Получишь грант – в ресторан сводишь.

«Слава Ангелу! Его перст!»

– Согласен. Готов прибыть хоть сейчас.

– Жду.

С Иваном Разуваемым мы пришли на кафедру в один год. Оба зеленые, малознающие недавние выпускники университета. Старше студентов (и студенток) всего на несколько лет. На кафедре же, наоборот, из молодежи были я, он и Эльза. Вот и сдружились. Я с Эльзой, как с женщиной, а с Иваном, как с ровесником, имеющим общий интерес. Иван охотно лез в науку. Причем в специфическую. Ради нее вскоре перешел на кафедру философии и защищался по их линии. Хотел даже на докторскую замахнуться. Потом в лихие годы, когда отменили социалистическую уравниловку и перешли к распределению по капиталу – преподаватели стали получать гроши, а пацаны ездить на иномарках и жить, как докторам не снились – остыл к науке и ушел. Может, и не ушел бы как я, но жена и двое детей обязывали к перемене статуса. Супруга, кстати, и открыла дверь.

– Проходи, он по телефону разговаривает.

Валя проводила меня на кухню. Комнаты принадлежали детям и жене, а кухня служила гостиной. И то верно. Не таскать же посуду в комнату, а затем обратно.

Когда Иван вошел, на столе стояли чай и печенье. Вина в виду отсутствия праздника не предполагалось.

Поздоровались. Сели.

Разуваев мало изменился. Даже не поседел, хотя в сорок почти все темноволосые мужчины седеют. И лицо, и фигура осталась такими же худощавыми, – не поплыл от сидячей кабинетной работы. Нос у него интересный. Почти орлиный. Даром что Иван… Это придавало его виду особый род мужественности. Прямо-таки абрек без кинжала.

Вкусили чая, хрустнули печеньем.

– Как же они, на Западе, сытно живут, – возмутился я для завязки разговора. – Это только от большой сытости можно так сформулировать: подайте им связь и конфликт исторического и надысторического, временного и вневременного, веры и неверия!

– Да ну брось, ты же историк, должен знать, что уровень материального благополучия на интерес к таким вещам никогда не влияет. И голодные философию уминали за обе щеки, а сытым тем более позволено резвиться.

– На тебя же бытие повлияло.