И Нюшка своим маленьким пониманием рано повзрослевшего ребенка поняла: это не Зло, противоположность Добра, потому что и то, и другое есть всего-навсего отношение человеков к происходящему. Сейчас же перед ней была безликая и бездушная противоположность Блага – великое Худо, как олицетворение всех последних несчастий в доме.

И тогда она завизжала. Не так, как пару раз до этого, сдерживая себя из чувства жалости к окружающим. Она просто открыла шлюзы переполняющего ее страха пополам с гневом и без остатка отдалась привольному течению собственного визга.

Одновременно с ней яростно залаял из-под бабУлиной кровати Облай. Лаял он смешно и странно: при каждом взлае на высокой визгливой ноте храбро выскакивал из-под кровати на шаг, а потом с нисходящим басовитым воем уползал обратно под кровать.

Потом к ним присоединился вой Степена Митрофановича, напоминающий нисходящий звук пикирующего на цель бомбардировщика. Сначала он выл под бабУлиным одеялом, а потом – Нюшка догадалась по звуку – выскочил из-под одеяла на кровать.

И кричал вместе с ними что-то невразумительное дедУля, отвернув к потолку лицо со слезящиеся глаза и раззявив беззубый рот с розовыми катышками десен. Нюшка ясно представила это в темноте, потому что дедУля не раз хохотал, вот так же запрокинув к потолку голову и разинув рот.

И даже бабУля, в молодости комсомолка и активистка борьбы с поповщиной, бормотала что-то засевшее у нее в памяти, что-то вроде «иже еси» и «даждь нам днесь».

И в довершение всего в отдалении бабахнул ружейный выстрел.

И великое это Худо замерло на мгновение, а потом стало втягивать в себя ложноножки и втягиваться обратно в щели двери. Звякнуло ведро в сенях, проскрипела входная дверь, и наступила тишина, как будто ничего и не было.

Нюшка на негнущихся ногах прошла к выключателю и зажгла плафон. Потом схватила хлебный нож с кухонного стола и прошла в сени, вернулась, вернула нож на место и вернулась в сени. Слышно было, как звякнул в ее руке поднятый с пола топор и скрипнула дверь, когда она вышла во двор.

Во дворе занимался тусклый январский рассвет. Мороз стиснул ее со всех сторон. Она огляделась. Так же валялась раздвоенная калабаха, так же высились у столбов сугробы.

Нюшка с остервенением всадила топор в калабаху раз, другой, третий. Топор увяз в древесине. Нюшка выпрямилась. Что-то щемило внутри, но она запретила себе плакать.

А потом сзади нее заскрипел снег под чьими-то тяжелыми шагами. Нюшка обернулась. Громадная черная фигура надвигалась на нее, вырастая с каждым шагом и заполняя все небо.

Фигура остановилась перед ней.

– Нюшка, – сказала она, – у вас все в порядке?

Это был дядя Витёк, одетый в теплый косматый малахай, в каком ходят зимой охотники или рыбаки на налима в ночную рыбалку.

У нее не было сил отвечать. Язык словно примерз к гортани.

Дядя Витёк сел перед ней на корточки.

– Ну, что ты, девушка – сказал он. – Совсем худо?

И тогда Нюшка бросилась в меховые складки его малахая и, борясь с душившими ее слезами, выпалила ему все. Ее словно прорвало. Так долго без остановки она не говорила никогда.

Дядя Витёк отодвинул ее от себя и поднялся.

– Так, – сказал он. – Ты, Нюшка, жди, я сейчас. Поняла? Я сейчас, туда и обратно. Поняла?

И он быстро пошел, почти побежал со двора.

Нюшка вернулась в дом. ДедУля все так же сидел на сказке, держа бабУлю за руку. Степан Мирофанович высунул из-под одеяла ухо и один глаз. И только Облай не бросился, как обычно, ей навстречу со звонким лаем, а выполз из-под кровати, попытался подойди к Нюшке, но рапы его подогнулись, и он завалился на бок.