Итак, Нюшка погасила свет в подсобке и вернулась в горницу. Надо было погасить свет и лечь, но что-то насторожило ее. Потом она поняла: дедУля стоял над сказкой с откинутой крышкой и что-то доставал из нее. Она подошла поближе и онемела от неожиданности и страха. Неожиданность от того, что льняные саяны, извлеченные из сказки, тягучие, долгие, прохладные в жаркую погоду, сейчас, в стылой, давно нетопленой горнице выглядели дико, как детская соска на шее взрослого человека. А страх от того, что Нюшка поняла: пока она отсутствовала, бабУля просила дедУлю подготовить ей один из саянов, в котором бабУля собиралась помереть. Саян, обычно самый нарядный и богато украшенный, использовали как смертное. Правда, в смертное облачали уже после того как покойницу обмоют, но Нюшка догадалась, что бабУля не хочет, чтобы эту работу сделал дедУля: не мужское это дело, а Нюшка для этого слишком мала. Поэтому она решила заранее надеть саян и ждать своего часа.

Все это время Нюшка стояла, сжимая и разжимая кулачки, а потом бесстрашно ринулась вперед.

– ДедУля, миленький, бабУлечка, родненькая, не надо саяна, спрячьте его обратно! – закричала она. – БабУля, ты в такую холодину станешь его надевать? Что ж я, совсем вам чужая – все без меня решаете?

Она кричала, но самое страшное свое оружие в ход не пускала, держала в запасе. Самое страшное – это когда она начинала визжать. Старики перепугались, это было видно, и сейчас пребывали в растерянности. И тогда для верности она топнула ногой.

– Уйду я от вас, – сказала она. – Раз вы такие. Злые и бесчувственные. Вот оденусь и уйду, куда глаза глядят.

ДедУля поглядел на бабУлю. И бабУля сказала слабым голосом, почти прошептала:

– Ладно, внученька. До утра… Погодим.

ДедУля, кряхтя, стал разбирать свою постель. А саян-то, саян, тот самый, в котором бабУля пела на концерте, оставил на сказке, гад такой.

– Будем спать со светом, – решила Нюшка и направилась к своей кровати.

– Гаси, – тихо прошелестела бабУля. – Слово тебе дадено.

И тогда Нюшка погасила свет и тоже легла.

3.

Лежать в своей постели под одеялом в верхней одежде было непривычно. Холод проникал под одеяло и начинал покусывать пальцы ног и рук. Нюшка задвигала под одеялом руками и ногами, а также головой в разные стороны, чтобы согреться. Потом она представила, как выглядит со стороны и захихикала.

В горнице было темно, но не совсем. Свет фонаря, поставленного в самом начале переулка, не долетал даже, а доползал до окна их дома умирающим зверенышем и сворачивался в клубок в кухонном углу за стояком. Если приглядеться, то можно разглядеть силуэты печки, стояка и мебели.

Время от времени в переулок сворачивала машина, и свет ее фар на мгновение освещал сполохом горницу и так же быстро превращался в мелькание светлых и темных полос на потолке.

Неизвестно, сколько она так пролежала: час или полночи, – сон так и не шел. Лежать без движения оказалось еще холоднее, чем ходить. Ее деятельная натура требовала какого-то полезного дела.

Нюшка приподнялась в постели на локтях, и в этот момент в сенях протяжно заскрипела входная дверь.

Нюшка застыла без движения. Воры, подумала она, цыгане. Да нет, за цыганеми такого не бывает: у своих по соседству они не промышляют.

Мучительно долго ничего не происходило, а потом горницу стало заполнять невыносимое зловоние, как будто в дом внесли издохшую две недели назад свинью. Когда вонь стала страшной, сквозь дверь из горницы в сени стало просачиваться нечто бесплотное, вроде болотного, грязно-зеленого, слабо мерцающего дыма. Действия его были основательны и неторопливы: из зеленого мерцания вытягивались во все стороны тонкие щупальца, которые тут же пропадали, а рядом вырастали новые, и зеленое клубящееся нечто с каким-то чмоканьем, бульканьем и чавканьем вспухало еще больше, постепенно заполняя горницу.