Мне хотелось их видеть, и монументщик сказал, что они скоро придут с работы, и предложил обождать их у ворот дома. Вскоре явились и они. Я бы узнал их, даже если бы мне их и не показали. Она выглядела уже старухой, со следами прежней красоты на лице, и была сильно похудевшей, что в то голодное время не являлось редкостью. А дочь ее – брюнетка, с роскошной растительностью на голове, смуглым лицом, лоб и черты лица напоминали меня. На блондинку мать она нисколько похожа не была, так же как и на русоволосого отца. Мне пришла в голову невнятная мысль: «не моя ли это дочь?» Прошедшее время подтверждало эту мысль.

Я удержался от желания подойти к Зое Владимировне, признаться и напомнить ей о давнем прошедшем, и, может, хорошо сделал, что не всколыхнул в ней воспоминаний. Хотя сейчас жалею, что пропустил представившийся случай, но я имел большую свою семью, и только это удержало меня. Где-то они теперь? Зоя Владимировна, наверное, умерла, – она была ведь при нашей встрече вдвое старше меня, – а дочь, наверное, вышла замуж, и не к чему ей знать о своем происхождении.

Вернувшись в Петербург, Алексей Константинович какое-то время ищет работу, вращаясь в компании молодых рабочих-литейщиков, не отягощенных ни семьями, ни заботами о чьем бы то ни было благе. Такой образ жизни описан им в рассказе об обстоятельствах смерти и похоронах одного из их товарищей.

Была у нас постоянная доброжелательница, уже пожилая женщина Пудриха. Жила она тем, что снимала квартиру и сдавала углы жильцам. Наша компания молодых литейщиков была постоянными ее гостями, жильцами. Как-то, страдая похмельем после выпивки, приходим мы с Колькой Носом к ней и просим у нее дать нам на похмелье. Она набросилась на нас с бранью и упреками: «Вот, пьянствуете-то вместе, а Ванька Булыз помер и похоронить некому, опять Пудрихе придется». Это нас ошарашило. Мы не знали о смерти Ваньки Булыза, знали только, что он болен был. «Пойдите, похороните, – бутылку куплю».

Стало совестно. Действительно, Ванька Булыз был нашим неизменным товарищем, и мы согласились идти хоронить его. Пудриха дала нам документы, – она уже их схлопотала.

Хоронить надо было далеко, на Успенском кладбище на Васильевском.

Дала она нам сани, сказала, куда надо идти, и велела принести ей документы о похоронах. И мы отправились в Обуховскую больницу. Приходим в мертвецкую, спрашиваем сторожа, где такой-то. Сторож указал – он уже был в гробу, Пудриха уже все схлопотала. Стали мы выносить, а мертвые все тяжелые, насилу вынесли. Поставили на санки, просим у сторожа: «Дай веревочку, гроб привязать». «Да где я веревок наберусь», – отвечает. Запрягаемся – один в корень, а другой палочкой подпирает сзади. Так мы и повезли.

Везти надо было в обход центральных улиц на Николаевский[6] мост. Снег только выпал, еще не умят был, везти было тяжело. С трудом перевезли почти по камням Благовещенскую площадь и, выйдя на Николаевский мост, измученные, оба в поту, остановились на мосту. Я снял шапку, распахнулся и сел на гроб, бросив около себя шапку. Мой товарищ стоял, опершись на перила моста. Идет мимо какая-то старушка, подошла к гробу и, перекрестившись, со словами «все мы там будем» опустила в мою шапку монетку. Я сначала с недоумением, не поняв, за кого нас принимают, безмолвно смотрю на случившееся. За старушкой пошли мимо нас и другие люди, опуская в мою шапку монетки. Движение по мосту, когда не был трамваев, было огромное, и вскоре половина моей шапки наполнилась монетами. Мы с товарищем невольно повеселели, видя явную прибыль от производимых похорон. Усталость прошла, мы отдохнули. Но вот вдали на площади показалась фигура городового, направлявшегося в нашу сторону. Рассыпав по карманам набранные деньги и освободив шапку, двинулись, везя гроб дальше.