Возвращается на кресло и выглядывает наружу, высовывая свой нос.

– Я же сказал, по частям, нос лишний? – угораю про себя, еле сдерживаясь чтобы не показать ей своего веселья.

– А они точно не тронут? – с сомнением испуганно смотрит на улыбающихся собак рыжик.

Питбули стараются от всей души, сидят, хвостами снег подметают. Морды счастливые, радостные, клыки показывают. Дуня вытягивает свою тонкую ручку и зажмуривается. Так и хочется что-нибудь сделать, и я гаркаю во все горло:

– Вылезай! – рыжик подпрыгивает на месте и выметается из машины, прямо к собакам.

– Мама, – взвизгивает она и оседает в объятия питбулей. Рядом вьются коты, как говорится, картина маслом. Весь зверинец в сборе, ну вот и познакомились.

– Ой, какие хорошенькие! – доносится восторженный визг, и я удивленно смотрю на рыжика, что вся облеплена грозными питбулями и котами, – А эта беременна, да? Или мы толстенькие такие, ммм…

Треплет Зару за щеки, а та чуть из шкуры не лезет от счастья.

– Да у нас щеночки уже скоро будут, – продолжает мелкая, ощупывая брюхо питбуля, а Зара на спину брякается, пузо подставляет.

– Это что за беспредел такой? – рыкаю я и на меня сразу смотрят пять пар глаз, два кота, две собаки и зеленые, лукавые. Ах, вот как, разыграла, значит. Боюсь не могу, держите семеро. Нет, ну а собаки как, коты ладно, те еще предатели.

– Ко мне, – подзываю питбулей, и те неохотно отходят от Дуняши, садятся у моей правой ноги, толкая друг друга боками, – Что-то я не понял, ты их не боишься? – взираю грозно на рыжика.

Та тянет мне ладошку, и я помогаю встать с тропинки. Юбка у нее вся в снегу, берет так и не нашелся.

– Домой, быстро, – дергаю на себя, прижимаю, подхватывая за талию.

Чуть приподнимаю над землей, легкая какая. Я могу ее одной рукой тащить.

– Боюсь, конечно, – выдыхает она, а я ухаюсь куда-то в эту зелень, глаз не могу отвести, – Пустите, – трепыхается в моих руках как воробышек.

Не слушаю, прижимаю еще крепче. Так, тормози, Зубр. Ей, сколько годиков и сколько тебе, ты дед для нее, в дочери годится. Но так сладко держать ее, грудь чувствовать, что упругими шарами на моей груди отпечатывается. Пряди эти, почти красные, губы розовые… Черт, бля… Выплюнь, чудовище старое!

Отпускаю ее на ноги, одергивая на себе куртку.

– Берет где? – спрашиваю строго.

– Аа? – смотрит непонимающе.

– Шапку свою где посеяла? Холодно, вот, кудряшки уже снегом покрылись, – голос срывается, словно поперхнулся.

Трогаю эту прядь, что на лоб ей упала, пальцами тяну и отпускаю. Пружинит, надо же. Длинная, шелковая. Снежинки падают, в волосах застревают, а я глаз не могу отвести. Красиво-то как!

– Твои? – спрашиваю с дури. Конечно, ее, чьи еще. А мне знать хочется, сами они у нее так вьются или искусственно сделано. Хотя какая тебе разница, Зубр?

– Господин … – замолкает, слово подыскивает, – Зубр…

Мои губы раздвигаются в ухмылке. Вот как назвала, это я ее имя знаю, а она мое – нет.

– Как ваше имя… С отчеством, – хмурится рыжик, а мне по лбу ей дать хочется, легонько так. Отчество, мать ее. За кого она меня принимает?!

– Олег Николаевич я, – отстраняюсь, выпуская ее из рук. Словно лишился чего, тепла, близости и так тоскливо мне становится, – В дом иди, – говорю зло, а сам к машине возвращаюсь, – Там еще двое сидят, голодные…

Дуня провожает меня обиженным взглядом. Непонятно ей, почему я вдруг сердитый такой стал. А что тут понимать? Мне почти 37, ей 21. Какие тут понятия должны быть? В два раза ее старше. Была бы моей дочерью, уже внуков мог иметь.

– Вы, Олег Николаевич, не бойтесь, я умею с собаками обращаться, – Дуняша подхватывает свою юбку и идет к дому.