У нас Ирвин Шоу известен прежде всего по экранизации романа «Богач, бедняк» 1982 года, где как водится, американцев играли в основном прибалтийские актеры, ну, и подавалось всё как, понимаешь, «их нравы».

Итак, «Вечер в Византии». Конечно, Византия – это метафора, как большого скопления людей, так и византийских интриг. Но обо всём по порядку.

Главный герой романа – Джесс Крейг, когда-то успешный театральный и кинопродюсер. Но нынче дела у Джесса идут неважно, пьесы его давнего друга Эла Бреннера проваливаются, нового материала нет, деньги тают на глазах. Этому способствует и начавшийся бракоразводный процесс с женой Пенелопой, с которой он расстается после 20 лет брака, в котором, надо сказать, ни он, ни она примерным поведением не отличались – адюльтеров хватало.

В отчаянном и разбитом состоянии Джесс приезжает на кинофестиваль в Канны, слабо представляя, зачем он здесь. Хотя в один момент он вдруг говорит себе: «Я здесь, чтобы спасти свою жизнь.»

Совершенно неожиданно в размеренную каннскую жизнь Джесса врывается Гейл Маккинон, утверждающая, что она журналистка. Гейл подозрительно много знает о жизни Джесса, при этом продолжает допрашивать его знакомых, которые в это же время пребывают в Каннах.

Джесс встречает массу своих абсолютно разных друзей и знакомых – от преуспевающего агента Мёрфи, который не очень-то благоволит неудачникам-киношникам и писателям, до превратившегося в спивающуюся развалину писателя Йана Уодли, когда-то гремевшего своими бестселлерами.

«– Почему люди, которым за тридцать, намеренно стараются себя уничтожить?

– Потому что им за тридцать.»

Кстати, Уодли произносит практически пророческую фразу (заметьте, 1973 год): «Мир катится к чертям на тошнотворной волне толерантности. Грязные фильмы, грязный бизнес, грязная политика. Всё сходит с рук. Всё прощается. Всему можно найти с полдюжины оправданий.» Не правда ли, актуально?

Но упадническое настроение Джесса никуда не девается, даже встретив в ресторане самого Пикассо: «По пути к выходу он миновал столик Пикассо. Их взгляды на миг встретились. Интересно, как видит его этот старик? Как абстракцию? Угловатый уродливый винтик американской махины? Как убийцу, возвышающегося над телами мертвых азиатских крестьян и подсчитывающего трупы? Как грустного, неизвестно как попавшего на чужой скорбный карнавал шута? Как одинокое человеческое создание, едва волочащее ноги по пустому холсту?»

Надо сказать, Шоу отлично удается передать внутреннее состояние своего героя – это даже не депрессия, это скорее пугающая неопределенность, как в знаменитой фразе Бёрджесса: «What's it going to be then, eh?» Новых спектаклей и фильмов не предвидится, кредиторы наседают, чековая книжка тает на глазах, но тем не менее Джесс пытается «держать фасон»: живет в «Карлтоне», ужинает в дорогих ресторанах, ссужает деньги Уодли и т.д., и т.п.

Этот этап в жизни Джесса – своего рода промежуточное подведение итогов: «Что с ним делается, каковы его актив и пассив, велики ли долги и сколько должны ему. В какую графу невидимой банковской книги стоит внести его женитьбу, дочерей и карьеру. Раз и навсегда дать ему знать, моральный ли он банкрот или человек вполне состоятельный с точки зрения этики, объявить, растратил ли он впустую способность любить, ответить на вопрос, не было ли в эпоху войн и бесконечного ужаса его увлечение миром теней и грёз жестоким нарушением принципов чести и благородства.»

Конечно, немалую роль в осознании того, кто он, к чему пришел и куда идет, играет внезапно приехавшая в Канны дочь Энн. Энн своего рода олицетворение «прогрессивной» молодежи шестидесятых, с ее феминизмом и прочими заморочками. Тем не менее, как любой двадцатилетний человек, она абсолютно открыта в своих убеждениях и до наивности честна и добра – как говорит Джесс, «с ее негибкой, стальной твердости совестью». Энн искренне жалеет Уодли, говоря о том, что понимает, насколько он несчастен, и все его пьяные эскапады – всего лишь крик его изломанной души. Энн всем сердцем хочет помочь Уодли, на что Джесс скептически замечает: «Сколько женщин за все эти столетия, поддавшись таким же иллюзиям, вообразив, что они, и только они могут спасти писателя, музыканта, художника! Смертельная хватка искусства. Убийственное воздействие на женское воображение.»