Между парами Иван попытался дозвониться. Майка упорно молчала. Юноша не на шутку забеспокоился. В обеденный перерыв он решил добежать до её дома, был, конечно, шанс опоздать на следующую пару, но…

Он влетел в троллейбус. Вот площадь Индиры Ганди, вот ее дом… Юноша набрал номер квартиры в домофоне.

– Кто там?

– Майка, что случилось?

– Заходите.

Входная дверь подмигнула ему зеленым огоньком и открылась.

Дверь в квартиру тоже была приоткрыта. Иван никогда раньше не переступал порога её дома. Они расставались у подъезда, и лишь однажды Майка позволила проводить ее до этажа. И вот – приглашение…

Он робко переступил порог. Пахло сандаловыми палочками. На стенах висели картины, написанные сочным, густым маслом. Чуть дальше стоял стеклянный стеллаж с яркими и чудными сувенирами, привезенными из разных стран. Он имел вид рождественской елки.

Ах, как же хорошо Майка вчера читала ему на Салтыковском мосту «Рождественский романс» Бродского:

Плывет в тоске необъяснимой

Среди кирпичного надсада

Ночной кораблик негасимый

Из Александровского сада…

Ночной фонарик нелюдимый,

На розу желтую похожий,

Над головой своих любимых,

У ног прохожих…

Иван перевел взгляд: в углу стояла огромная ваза с нарисованными женскими фигурками. Ого, наверно, фарфоровая, из Японии. Иван мысленно подставил к этой вазе Майку. Они оказались почти одного роста и схожие по форме… Точно. «Я всегда знал, что Майка – фарфоровая статуэтка», – подивился он сходству. И только потом увидел на полу белые листки с указательными стрелками и надписи на них. «Тут можно разуться». Он разулся. «Тут желательно повесить свою одежду». Он снял куртку. «Тут можно помыть руки». Он включил свет и вошел в черно-белую ванную. «Теперь туда».

Повороты коридора, как извивы реки, вывели его в гостиную. На парадно сервированном столе – свеча. Рядом – его позавчерашние вишневые хризантемы.

Майки нигде не было. Но… вот что-то за бамбуковым занавесом вдруг зашевелилось, и под тихий перелив шуршащего полотна появилась она, словно сошедшая со своей напольной вазы, в лаконичном белом платье с вышитой веткой цветущей сакуры. Волосы, как всегда, были заплетены в немыслимые косицы, поднятые к самой макушке. Иван подскочил к ней. Она прижалась к нему щекой и тут же отстранилась.

– Смотреть можно, трогать – нельзя.

– Но я…

– Садись.

– Я тебе обзвонился.

– Я видела…

– Я волновался.

– Я знаю.

– Что случилось?

– Ты пришел, и это самое главное.

– Майка, у меня еще две пары…

– А раньше ты никогда не прогуливал?

Иван пожал плечами и рассмеялся.

– С таким блеском, – и он провел ладонью по пряному воздуху, – пожалуй, что нет.

Майка поставила на стол третий прибор.

– Я загадала…

– Что?

– Если ты сегодня, в такой день придешь, значит…

– В какой день, Май?

– Сегодня мне исполнится восемнадцать. – Она подняла голову к большим часам. – Через двадцать минут…

– И ты ничего вчера не сказала? Я же мог не прийти.

– Значит, не мог, раз пришел. – рассмеялась она.

Иван перевел взгляд на третий прибор.

– А это кому?

– Я хочу тебе сделать сюрприз.

– Еще один?

– Мама-а-а! – громко позвала Майка, и голос ее странно отразился в зеркалах, из которых вдруг вышла такая же кудрявая, с пестрой рыжинкой в волосах, женщина.

Зеркальные раздвижные двери. Иван присвистнул: вот что значит папа-художник. Оформить дом, как волшебную шкатулку Синбада-морехода и нарисовать таких двух одинаковых, лукаво смеющихся женщин в одинаковых белых платьях…

Он растерянно крутил головой и этим рассмешил маму. Та звонко, по-девичьи рассмеялась и протянула мягкую теплую ладошку.

– Ольга Игнатьевна.

– Иван… Петрович, – ответил стушевавшийся юноша на радость луноликим дамам.