– Не все понимаю… – пожал плечами Энтони. – При чем тут бабий разговор, непонятно как-то звучит, и соль, которую убирают из раны…

– Неужели у вас нет этого поверья? – удивился Гален. – Даже у цыган оно есть, хотя цыгане и не слишком верят в дороги судьбы. Считается, что когда раздается первый крик младенца, то его следует принимать молча, иначе ребенок может заблудиться и выбрать не ту жизненную дорогу. А соль… так это еще проще! Люди имеют замечательную привычку не только нанести рану, но и посолить ее, чтобы побольнее было. Кстати, кто отлично умеет убирать соль из раны, так это ты! А вот чего я, к сожалению, не знаю, – быстро продолжал Теодор, не давая Энтони даже слово вставить, – так это «Серенаду Аркенайна». Мне она как-то не попадалась, а здесь бы в самый раз… Пограничники только переделанную песенку знают, простенькую… Встает луна меж башен Аркенайна, – негромко запел он. – Горячим ветром воздух напоен…

– Мы здесь с тобою, милая, случайно под вечер оказалися вдвоем… – подхватил Энтони. Уж он-то, как и любой уроженец Трогармарка, песенку эту знал с малолетства.

От Аркенайна горный хребет отклонялся к северу, а Сана забирала к югу. Отсюда начинался степной язык, прорезанный множеством стекающих с Аккад и впадающих в Сану речек – без малого двести миль великолепных пастбищ, смыкающихся на востоке с необозримой Аккадской степью. Здесь жили пограничники, здесь ходили их табуны, снабжавшие конями почти весь Трогармарк. Дорога, уйдя от реки, шла вдоль гор – сорок миль до взбирающегося на перевал ольвийского тракта.

Закончился, наконец, бесконечный марш вдоль Аккад. Оставив позади небольшое пограничное ущелье, армия вступила на густо населенную территорию Трира и тут же остановилась на дневку, разместив части в маленьких городках и деревнях.

Дневка должна была стать показательным представлением в духе Энтони Бейсингема. Армия, одичавшая от долгого марша по безлюдным предгорьям, попадала в населенные места, где были трактиры, женщины и множество других соблазнов. Трир не считался завоеванной территорией, с его жителями следовало обращаться как со своими – но сейчас и своим пришлось бы несладко. Первый же вечер в обжитой местности, несмотря на строжайший приказ, все равно будет отмечен множеством бесчинств, на следующий день виновных примерно накажут, и после этого армию можно считать приведенной в чувство.

Балийские генералы, обожавшие Бейсингема, решили последовать его примеру и совершить точно такой же акт вразумления собственной армии. Гален фыркнул, как кот, заявил, что его касаются лишь военные дела, а взаимоотношения армии и мирного населения всецело на совести балийских командиров, и велел подать вина.

– Вино здесь скверное, – удержал его от опрометчивого шага Энтони. – Зато пиво, говорят, хорошее.

Штабы обеих армий ночевали в одном городке, командующие разместились в одном трактире и полночи, прихлебывая из глиняных кружек темное пиво, которым славились эти места, обсуждали тонкости поддержания дисциплины.

– Все настолько по-разному, Тони… – Гален, добавивший к пиву еще и изрядную дозу тайтари, слегка запинался, зато был благодушен и разговорчив. – Потому я в эти дела без крайней необходимости и не лезу… В Аркенберге за мародерство вешают на месте, а за пререкания с командиром нижний чин всего лишь получает по физиономии – и попробуй разбери, почему. Зато у тайцев с местным населением можно делать все что угодно, а если тебя угораздит… да что там, если командиру просто покажется, что ты на него косо взглянул, обдерут спину плетью до костей. И порют там всех, даже генералов. Мне Овертон несколько раз напомнил, чтобы я не забыл заранее обговорить, что телесные наказания на меня не распространяются. Но шахскому брату, я видел, раза два очень хотелось, просто очень…