Что с ней, что с ней. Да эта старая дура вливает половину своей силы в полудохлого мальчика, пока вы, хирургические черепахи, его собираете! И мне еще несколько дней пополнять его жизнь. Только бы не упасть, только бы не свалиться. Скотина, что же так больно!

– На ней кровь. Настя! – кричит Смирнов.

Провожу руками по пятнам, они исчезают с костюма. Слишком медленно. Люди не должны ничего замечать.

– Какая еще кровь?! Со мной все в порядке. Задумалась. У вас там один сосудик непрошитый остался, не пойму, то ли сальник, то ли брыжейка, – каким-то чудом голос не дрожит.

– Вот ты ж зараза глазастая, – восхищенно цедит Николаич.

– Настя, что у тебя?

– Илона Игоревна, нормально, гемодинамика стабильная, гемоглобин…

Дальше не слушаю. И так знаю, что на сегодня все закончится хорошо.

Последний шов. Все, финиш. На той стороне вытаскиваю нож и провожу рукой по раскрытой ране. Края сходятся, разрез исчезает без следа. Впрочем, как всегда. На выдохе окончательно покидаю Тень. Я здесь.

– Андрюш, пожалуйста, отведи меня в кабинет. Что-то нехорошо мне.

Смирнов, не говоря ни слова, подхватывает меня то ли под мышки, то ли под руки и кивает ассистентам.

– Мальчики, помогайте.

Уже не разобрать, кто из них держит меня справа, и вдвоем они резво и молча, что особо ценно, волокут мою заморенную тушку в кабинет.

– Лон, давай посижу рядом, пока в себя придешь. Я и тут написать протокол могу, – предлагает Андрей.

– Знаю тебя, – улыбаюсь, не открывая глаз. – Писать, писать, а потом раз – и в койке. Своим бабам рассказывай, что только протокол писать будете.

– Лон, ну давай Настена посидит. Серьезно.

– Нет, идите. Я немного полежу, и все пройдет. Дверь плотно не закрывайте и иногда заглядывайте, вдруг я тут сдохла и завонялась. Мне пару часов надо. Да, и потом сладкий черный чай. И чтобы куска четыре сахара было.

От удивления у Андрюхи глаза на лоб полезли:

– Ты же чай не пьешь. И сахар не ешь в принципе.

– А сейчас ем. Все, дай отлежаться.

Нет, Смирнов все-таки хороший товарищ. Хоть и бабник. Отдыхать. Скоро силы понадобятся.

Андрей мнется у двери. Его присутствие мешает.

– Смирнов, чего ждешь?

Да, грубо, но силы на исходе. Мне надо срочно восстановиться.

– Лон, спасибо за помощь. Мне сегодня показалось, что ты стоишь за плечом и шепчешь: «Давай, Андрей, все получится!» А я вижу тебя там, у головы. Это что было?

Он вопросительно смотрит на меня. С трудом держу веки открытыми.

– Давай потом. Не могу. Сил нет. Времени сколько?

– Два уже.

Глаза не разлепить. Говорю:

– В четыре попроси Настю ко мне зайти. Если не отвечу, разбудите не позже пяти. Хорошо? И чай. Не забудь.

Он наконец-то удаляется, я уплываю в сновидения. Сквозь дымку проступает Царицынская улица. Устала, не могу вспомнить, как ее сейчас называют. А, да, Пироговская. Наверное, Малая. В руках – книги, записи. Меня заносит в тысяча девятьсот двенадцатый, по-моему.

Вспоминаю, как бабуля требует:

– Геля, походи на лекции, посмотри больницу. Я понимаю, что тебе их профессура в подметки не годится. Но прошу, нет, требую. Тебе надо быть в центре жизни. И хватит уже напрягать Род. Сколько можно людям память чистить!

Возражать бесполезно. Ядвигу Карловну битюг не сдвинет. Она права: мне нельзя выделяться. Никто не знает, как это трудно – быть середнячком.

Курсистки ловят каждое слово человека на кафедре. Господи, как его речь далека от истины. И не поправишь. Но для сегодняшнего дня он гений. Слушаю, размышляю. Вздрагиваю, когда соседка просит карандаш. Потом я открываю дверь в красное здание Бахрушинской больницы и внезапно оказываюсь в другом времени и месте.