– А хочешь прославиться, – продолжил я. – Что ж, я могу написать про тебя книжку. Небольшую, на роман меня не хватит. Ну и… могу доверить тебе сочинить одну из глав.

– Заметано, – сказал Генка. – Поэтом быть уже не хочу, но на главу согласен.

– По рукам, – сказал я.

На мосту через Фонтанку остановились мы на минутку, чтобы передохнуть и полюбоваться новым, многообещающим утром. На востоке поднималось заспанное розовое солнце, на юге висела гряда свинцовых грозовых облаков. А на севере, совсем близко, в начале Московского, сияла красавица Радуга, очень яркая и заметная. Правый конец ее не растворялся в воздухе, как обычно, а шел почти от самой земли, казалось, что он выходил прямо из ажурной башенки высокого дома.

– В скандинавской мифологии радуга – это мост Биврест, соединяющий мир людей Мидгард и мир богов Асгард, – проявив эрудицию, сообщил я Генке. – Красная полоса радуги – вечный огонь, который безвреден для Асов, но сожжет любого смертного, который попытается подняться по мосту. Иногда мне кажется, что именно этот путь нужно пройти, чтобы отыскать или заслужить что-то стоящее в этой жизни.

– А про скандинавов ты откуда знаешь? – неуверенно спросил Генка. – Тоже выучил, чтобы машины лучше продавались?

– Нет, представь себе! Один начитанный клиент рассказал. – Откуда у таких автомобилей начитанные клиенты?

– Всякое бывает, Ген. Она из нашего нефтяного бизнеса. Но в Норвегии работала долгое время. Переводчиком.

– Она? – ехидно улыбнулся Генри? – Так, так, так. Ледяное сердце Дрона, похоже, однажды дало трещину. И как, купила в итоге твою тачку?

– Тачки, Генка, на стройке. А здесь настоящие Автомобили, – срезал я своего друга. – Представь себе, самую простую, но купила.

– Да уж, ты умеешь уговаривать. Меня, вон, даже с рельсов стянул.

– Еще не поздно все вернуть обратно, – сказал я. – Рельсы закончились, но восемь транспортных полос – вот они, рядышком. Выбирай любую. Постелить тебе фуфайку?

И два чувствительных удара кулаком в плечо послужили мне отличным сигналом, что с Генкой всё в порядке.

Мы стояли у дома № 2 по Московскому проспекту. Мы завершили маршрут. О чем думал Геннадий в этот момент, я не знаю, но я думал о серьезных вещах. О наших чувствах, об их загадочной изменчивости и незыблемом постоянстве.

По моим скромным наблюдениям, если мы любим по-настоящему, то любим людей такими, какие они есть. Если же человек меняется, любовь может уйти.

Но иногда любовь исчезает просто так, и, если это случилось, человеку надо меняться, чтобы встретить новую любовь, а подарить это новое чувство может любивший тебя прежде человек.

– Тебе надо измениться, Генка, – говорю я беззлобно, без претензий на истину, просто выражая свое мнение.

И не верю, что это возможно. Но Генка опять удивляет меня.

– Не буду садиться в маршрутку, Дрон, – говорит он твердо. – Пойду пешком обратно. За машиной. Спасибо тебе.

Разворачивается и уходит, надеясь возможно, что я не оставлю его и сейчас.

Но я не пойду с Генкой сегодня, а лучше отправлюсь по Радуге, сияющей прямо надо мной, в одну из квартир верхнего этажа здания по правую руку. Эти, ныне роскошные, трехкомнатные апартаменты были когда-то жалкой неотремонтированной коммуналкой, где в одной из просторных комнат жил я со своими родителями, а Машка со своими жила в двух других. У нас были общие велики и песочницы, игры, книжки и учебники, баскетбольная секция и даже математический кружок. Я всегда относился к ней просто, как к хорошему другу, не испытывая особенных чувств, но ее худые лопатки, которыми так восторгается Генри, очень нравились и мне. Потом отец Марии расселил коммуналку, и мы переехали в Московский район. А потом и ее родители, отселившись куда-то в элитные коттеджи Крестовского острова, оставили любимой и единственной дочке квартиру в доме №2. Генка не знал, что в квартире, где он обитал ныне с молодой женой, когда-то прошло мое детство. Мария, вновь увидев меня вскоре после своей свадьбы и очень удивившись (впрочем, как и я), не стала распространяться на эту тему, зная ревнивый характер своего молодого супруга. Тем более что время все равно развело нас надолго, и сейчас это действительно мало что значило.