Он выдохнул и сказал:

– Мы не делаем номер. Мы создаём признание в любви к тайнам. Ни один читатель не должен остаться равнодушным. Ни один из нас.

Повисла короткая пауза. Затем Лина кивнула, чуть склонив голову.

– Ладно, шеф. Убедил.

Так началась работа над выпуском, который спустя время назовут самым дерзким за всю историю Vellum. А Марка – человеком, осмелившимся заглянуть в бездну… и сделать её стильной.

В тот день они направлялись на съёмку в арендованном через знакомых Лины фургоне – дребезжащем, с облупившейся краской и характерным запахом влажной обивки. Из центра Лондона путь пролегал сквозь всё более ветшающие районы: стеклянные небоскрёбы сменялись кирпичными двухэтажками с трещинами на фасадах, а затем и вовсе уступали место пустырям, заросшим дикой травой и старыми покрышками. Город терял маску благополучия – и показывал своё настоящее лицо: упрямое, угрюмое, промозглое.

Морось, как обычно, не прекращалась ни на минуту. Воздух был насыщен запахом мокрого асфальта, табачного дыма и далёких печей. На запотевших окнах фургона оставались ребристые следы – будто кто-то изнутри пытался выбраться наружу.

Фургон притормозил у старого паба на углу. Под навесом стоял мужчина, куривший в одиночестве. Он взглянул на них с рассеянной отстранённостью – будто смотрел не на людей, а на образы, промелькнувшие в памяти. Дальше – узкий переулок, железнодорожная арка, исписанная граффити, и, наконец, въезд на территорию полуразрушенной усадьбы. Это место словно застряло между эпохами – старая усадьба на южной окраине Лондона, за ржавой линией путей, где город начинал забывать себя. Всё вокруг казалось выцветшим, будто кадры из чужого, забытого сна. Серая дымка висела в воздухе плотным покрывалом, впитываясь в кожу, волосы, одежду – как будто сам воздух здесь был пропитан забвением.

Особняк – ветхий, с обвалившимися стенами, скрипучими полами и лестницами, по которым не хотелось ступать дважды – напоминал о прошлом, которое слишком долго сопротивлялось времени. Кому он когда-то принадлежал – уже не имело значения. Теперь здесь пахло пыльным деревом, гниющей тканью и штукатуркой. Лондонская сырость проникала внутрь, словно дом дышал вместе с городом, пульсируя в унисон. На фоне разбитого окна вдалеке мерцали очертания Сити – стеклянные башни, сверкающие в свинцовом небе, как инородные тела на фоне умирающего пейзажа. Контраст был болезненным. И в то же время – завораживающим. Именно этого и добивалась Лина.

– Смотри на эту стену! – воскликнула она, размахивая планшетом. – Здесь будет модель. Прямо под этим сколом. Как будто её затягивает вглубь… как призрак, который не может уйти.

Марк стоял чуть в стороне, наблюдая за суетой: ассистенты раскладывали ткани, техник настраивал осветительные приборы, визажисты накладывали тени не только на веки, но и под ключицы, будто вырезая черты из мрамора. Это была не просто мода. Это было превращение.

– Господи, это гениально, – прошептала Эмбер, когда появился главный фотограф. Сесар Кальдерон – испанец с глазами из обсидиана и голосом, похожим на шелест битого стекла.

– Я хочу, чтобы она была не женщиной, а вдохновением, – сказал он, указывая на модель. – Она не позирует. Она уходит. Её здесь никто не держит.

Модель – высокая, с платиновыми волосами и острыми скулами – казалась частью этого пространства. На ней было платье из тончайшего шёлка, цвета угольной пыли. Под тканью угадывались очертания скелета – хрупкость, граничащая с исчезновением. Корсет, оборки – как из сна, в котором затаилось что-то древнее.

Камера щёлкала с хрипом, будто у неё был стук сердца.