Генрих хотел было свернуть в сторону, чтобы пропустить нагруженный воз, но крестьянин сам въехал в сугроб на краю дороги и остановился.

– Добрый вечер, – поклонился он, снимая войлочную шапку.

– Добрый вечер и вам, – отозвался приветливо Микэль.

Оглянувшись вокруг, возница спросил с тревогой:

– Не будут ли ваши милости так добры сказать… все ли там тихо дальше, в пути?

– А что? – Рудольф ван Гааль задержал лошадь и невольно взялся за пистолет. – Разве разбойники стали, как встарь, пошаливать на дорогах?

– Какие уж разбойники, ваша милость!.. – Крестьянин опустил голову. – Разбойники – полбеды: они бедняков мало трогают, все больше купцов… – И замялся.

– Да ты, приятель, не смущайся, – подбодрил крестьянина Микэль. – Их милости – благородные люди: они и помогут и совет дадут, коли надо. Говори, чего опасаешься?

– Королевских солдат…

– Королевских солдат? – переспросил ван Гааль.

Крестьянин снова огляделся и, бросив вожжи на спину лошади, подошел ближе:

– Ну да… И угощай-то их всем самым лучшим и подарки делай. Бывает, последнюю одежду с плеч снимут, и все даром. А откажешь – силком берут. Нас, мужчин, по шеям бьют, грозят тут же прикончить. Женщин еще горше обижают… Вот я и надумал бросить хозяйство и переселиться к морю, подальше от их гарнизонов. Не дают мирно землю пахать, так, может, рыбу ловить не помешают…

За спиной крестьянина послышался плач женщины.

– Полно, полно! – обернувшись к жене, заворчал крестьянин. – Не на нашем селе свет клином сошелся! Живут люди и на других землях.

Женщина громко заголосила:

– Э-эх, и едем-то мы неведомо куда-а!.. Дочки мои бедные, не придется вам схоронить отца с матерью на родном кладбище, у родных моги-ил!.. А схороните вы нас на чужой стороне, в чужих песках морски-их!..

– Ма-а-тушка!.. – затянули в один голос девочки. – Мы боимся… Мы не хотим к морю…

– Не хотите к морю, – вскипел крестьянин, – так хотите, должно быть, чтобы вам животы вспороли, как сделали на соседнем хуторе?

Генрих затаил дыхание.

Ван Гааль поправил на глазу повязку.

– Не к чему было трогаться с места, – сказал он хмуро. – Войне скоро конец. Идут уже разговоры о мире с Францией. Кончится война – солдат распустят, и никто вас обижать не будет.

– Не один месяц слышим мы про эти «разговоры о мире», ваша милость, – потупился крестьянин. – А нам вот… не стало времени ждать…

– Что за спешка такая? – проворчал ван Гааль.

Слова его точно хлестнули крестьянина.

– А та нам спешка, ваша милость, что есть и у нас свое богатство. Может, оно другим только в потеху, а нам милее всего на свете…

Он оборвал речь и отвернулся.

В трехголосый плач женщин вплелся вдруг еще один, жалобный и горький:

– Не… надо… говорить так… батюшка-а!.

Генрих ясно увидел, как огромный тюк на санях зашевелился и чья-то небольшая рука высунулась на мороз, приоткрывая край теплого платка. Два залитых слезами глаза взглянули на проезжих и снова торопливо скрылись за ворохом вещей.

«У них там еще кто-то, – понял Генрих, – самый главный, кого они прячут».

Он подтолкнул Микэля:

– Скажи им, скажи, чтоб они не боялись.

Микэль шепнул:

– Видно, мы с Катериной-то правду говорили: от войны испанцев нам, нидерландцам, одни слезы да убытки… – И, обратившись к проезжим, сочувственно сказал: – Поезжайте смело, добрые люди. Нам не попадались ни солдаты, ни разбойники, ни волки.

– Спасибо на ласковом слове, – поклонился переселенец. – Как бы не застала нас ночь в поле и не замело бураном. Во-он словно бы туча заходит…

Он дернул вожжи, и лошади рванули, вывозя сани снова на дорогу. Испуганно заблеяли овцы, промычала корова.