Через несколько шагов и поворотов по бетонному лабиринту, мы очутились у застекленных решетчатых дверей. Внутри небольшой лавки зелёным светлячком горела тусклая лампа, освещая полки с алкоголем и закусками. Пожилой продавец-азиат пробил нам три сикспэка и пару упаковок чипсов. (Как символично – три шестёрки!) Убрав купленное в большой пакет, мы вернулись на улицу, где Джилл указал в сторону трущоб. Он улыбался, а на кончиках его пальцев виднелась пустыня, поросшая полынью и каменными развалинами. Но, разумеется, для панка это было зелёным светом. Таким же, как тот, что струился из магазина за моей спиной.

Шатаясь от выпитого, но постепенно трезвея, мы пересекли несколько мусорных куч, диких садов и полуразрушенных зданий. Внезапно Героиновый Джилл, шедший впереди с пакетом, закинутым на плечо, остановился у заброшенного мотеля:

– Погнали!

Я, разумеется, не обломался. Бояться было нечего, кроме радости от проведенного времени. Тем более что может случиться с мёртвым.

Мы поднялись по боковой лестнице. Дойдя примерно до середины здания, мы остановились у двери с цифрой 13. Чёртова дюжина, как банально. Джилл толкнул дверь рукой, и она отворилась. Комната выглядела так, будто мы в ней не первые.

– Располагайся. – сказал он, включив лампу с причудливым торшером, откидывающим на стены психоделические тени.

Я опустился на край просевшего дивана и открыл банку пива, оглядываясь по сторонам. В углу пылился красный «телекастер», на порванных обоях висели музыкальные постеры, какие-то чёрно-белые фотографии, и даже изображение индуистского бога Ганеши. В противоположном углу тому, где стояла гитара, у окна серебрился синим шумом маленький гостиничный телевизор. Джилл тут же подошёл к нему и ударил кулаком по корпусу. На секунду изображение показалось и вновь исчезло. Это, по-видимому, огорчило светловолосого рокера: он открыл банку пива и плеснул в экран.

– Почему бы тебе просто его не вырубить?

– Я это только что и пытался сделать. – осклабился Джилл.

– Да нет, я про выключить.

– О, нет, кореш. Телевижн должен работать.

В памяти всплыли заветы одного эксцентричного музыкального идола. Телевизионный нойз вкупе с психоделическим торшером освещали замусоренную халупу в какой-то странной задумчивости и при том зловещей таинственности. Окурки, пачки из-под сигарет и чипсов, обрывки газет и использованные кондомы складывались в единый узор, гласящий о чём-то графическим кодом. Но, как и любое слово, он имел свой исключительный смысл для каждого отдельного зрителя.

– Ну так выпьем, друг. – протянул я к нему банку пива.

– Cheers! – отреагировал Джилл.

Мы оба выпили вприкуску с чипсами. Я закурил не спрашивая, ответ был очевиден, поэтому заговорил о более насущном:

– Ну так что, пустишь в дело красный телекастер?

Он улыбнулся, поглаживая отсутствующие усы и бороду, сумасшедше глядя куда-то вовне:

– Думаю да.

– Отлично, но ты так и не сказал, что ты хочешь играть.

– Да как пойдёт, главное начать.

– Как это банально, господи.

Он снова улыбнулся, закуривая сигарету.

Какое-то время мы так и сидели, в полнейшем тупняке, не зная, что сказать друг другу, потому что оба достигли того возраста и ментального состояния, когда и так всё понятно. Вероятно, ему не хотелось вообще ничего, как и мне, и он видел в возможности музицирования некую отсрочку ада на земле. Но это лишь очередная иллюзия, потому что музицирование есть продолжение того же самого ада: вторичная музыка и вторичные слова людей, которым ничего не нужно и не хочется. Есть ли у нас хоть что-то, о чём мы хотим сказать потенциальной публике? Семена шестидесятых – детей-цветов – слова любви – сменились криками, нет, стонами ненависти нулевых. Кошмарная стагнация, поджаривающая на медленном огне. Как похмельное солнце, истошно пробивающееся ранним утром сквозь плохо занавешенные окна, коррелирующая с такими же изматывающими похмельными снами и воспоминаниями о старых смазанных фильмах про пляжные курорты восьмидесятых. Где ещё черпать большее страдание в наше время, налитое в виде винтажного коктейля с ледяными кубиками грусти.