— А чёта ты не приветливый нифига, — протянул с ухмылочкой, ожидаемо нарываясь. Всё-таки бывалый. Новички, когда в камеру впервые попадают, начинают сраться с порога и ищут себе самый дальний угол.

— Эй, мужик, не лезь к нему! — крикнул Кривой из-за стола, потягивая чифирь. — Молох псих, черепушку тебе раскроит в два счёта.

Кривой не врал. Сам однажды испытал на себе возможности и плохое настроение Елисея. Черепушку Молох ему тогда не раскроил, но потрепал знатно. Так что тот неделю в больничке кровью харкал. После того случая он, собственно, и стал Кривым. Потому что полморды у него теперь не работает – паралич лицевого нерва. Легко отделался. Он Молоха вообще прирезать хотел, имел право Кривого прикончить. Кажется, ему тогда помешали, а потом как-то остыл, да и забылось. Сам Кривой с тех пор паинькой стал.

— Да ладно? Такой крутой он у вас тут, да? А смотрящий кто? — затягиваясь дымом сигареты без фильтра, мужик продолжал буравить Молоха взглядом.

— Ну я, — послышалось тяжёлое из-за спины мужика. — А что такое? Чего шумишь? Ты здесь новенький, так веди себя хорошо, — подал голос смотрящий, он же Верховой. Стальной мужик. И с виду, и внутри. Единственный, кого здесь уважительно, не по кликухе, а по фамилии называют, и единственный, с кем Молоху не пришлось драться.

— А ты не серчай, смотрящий. Я тут ненадолго. Так, забежал познакомиться. Вот коечка мне эта понравилась. А тут этот, со сладкой рожей засел. Не скажешь ему подвинуться? А я подмажу потом.

— Свободную шконку бери. Эта уже занята, — отрезал Верховой, но мужика такой ответ явно не устроил. Залётный беспредельщиком оказался. Видал Молох таких и не раз. Любят они попонтоваться, драку устроить. Любят учинять беспорядок и кровь пускать. Иногда таких к ним запускают специально. Чтобы не расслаблялись. Пока сидельцы друг друга мочат, менты отдыхают. Не на руку им, чтобы зэки сплачивались и дружили.

— А этот у вас что, немой? — никак не унимался надоедливый гость, и Елисей вздохнул. Всё-таки не обойдётся без крови.

— А может, отвалишь всё-таки? — ответил ему уже сам. — Поверь, тебе эта шконка не нужна.

— О! Глядите-ка, так он же ещё и говорящий! А я думал, ты тут местная шмара. Им вроде как базарить с нормальными пацанами не дозволено, — «нормальный пацан» с печатью вечного порока и непроходимой тупости на узком лбу по-клоунски развёл руками. — Ну, раз шконку нельзя, тогда, может, на бабу свою дашь передёрнуть? — усмехнулся, явно радуясь своему остроумию и даже не подозревая, что его ждёт за подобную шутку. — А, парниша? Как тебя там? Алёша Попович?

Рука зэка потянулась к подушке Молоха, вытащила оттуда её снимок.

— Это ты зря, — покачал головой Кривой и от греха отсел подальше. — Ой, зря…

Молох поднялся. Просто встал. Но мужики в камере напряглись, повторили манёвр Кривого, отдаляясь от будущего поля брани.

— Елисей.

— Чё? — оскалился зэк.

— Елисей. Меня зовут Елисей Молохов, — и одним чётким ударом ребра ладони вогнал кадык зэка ему же в глотку.

— Поединок окончен, — мрачно констатировал Кривой, глядя на тело, корчащееся у ног Молоха в луже собственной крови.

— Блядь… Вот блядство, — выругался Верховой, хотя обычно запрещал орать матом в камере. — Ну, Молох! Ну ёлки-палки! Ну нахера, а?!

Елисей не ответил. Все и так знали. Трогать ЕЁ фотографию нельзя. Это приговор.

Не потому, что Молох хранил её под подушкой, как хранят, к примеру, снимки матери, жены, дочери. Нет. Только он может на неё смотреть. Смотреть и ждать того момента, когда вырвет змее её проклятое жало, которым она его отравила. Которым свела его с ума и предала.