здоровой семье культом, и все широкие окна, выходящие к акациям и кленам около дома,

были распахнуты. Квартира походила на просторную веранду. Никита Артемьевич

вслушивался в полузабытый елкинский говорок, засыпал гостя вопросами и смеялся.

Красивая городская жена наблюдала за ними с улыбкой, открывая в муже что-то новое.

Разгорячившись вином и разговорами, дядя позвал племянника во двор, на перекладину.

Бывая в отпуске в Елкино и загорая на Шунде, Никита Артемьевич любил удивлять

ребятишек ходьбой на руках. Смолоду он занимался гирями и гимнастикой "В армии у меня

был закон, – рассказывал дядя, – куда бы ни шел, мимо перекладины просто так не проходи.

Хотя бы перелезь через нее".

Николай гордился дядей и еще с детства помнил его рассказы о многочисленных

драках с блатными волосатиками, которых он бил так, "что только гитара бренчала". И здесь

вокруг него сразу собрались ребятишки. На него, начавшего выделывать выкрутасы на

перекладине, стали с завистью оглядываться доминошники, устроившиеся под грибком.

– А ну-ка, теперь ты попробуй, – спрыгнув, сказал Никита Артемьевич.

– Пока воздержусь, – с улыбкой, признающей дядино превосходство, ответил

Николай.

Никита Артемьевич сделал еще три захода и, хлопнув племянника по плечу,

направился в подъезд. Николай был счастлив от этого хлопка.

– Будешь жить у меня, – сказал дядя перед сном, – до службы поучишься в ГПТУ на

электромонтера. После службы попробуешь поступить еще раз.

– Хорошо, – не задумываясь, согласился племянник с этой программой.

Учеба оказалась еще скучней, чем в школе. К тому же в школе был Игорек Крышин и

другие ребята. А со своими теперешними товарищами Бояркин никак не мог сойтись.

Большинству из них тоже надо было протянуть до армии. После занятий они бесследно

растворялись в городе, а на уроках трепались или стреляли из резинок. Самые серьезные

подремывали или играли в "морской бой", Бояркин, если было совсем скучно, читал газеты,

для чего в перемены аккуратно складывал их по столбикам и прятал в карманы.

Больше всего ему нравилась эстетика и сама эстетичка – высокая, длинношеяя, с

медно-рыжими волосами. Увидев ее, Николай понял, что женщин можно разделить на тех,

кто умеет ходить и тех, кто не умеет. Говорили, будто у Ольги Михайловны есть муж и сын,

но Бояркину из-за ее походки не хотелось верить, что она может жить так по-человечески

просто, как другие.

Лишь программа эстетики показалась Николаю интересной: музыка, картины, книги,

рассуждения о виденном и слышанном. Однажды Ольга Михайловна посоветовала сходить в

музей на юбилейную выставку местного художника Алексеева.

На выставке Николай стал ходить от картины к картине и смотреть так, как учили. И

вдруг возле одной он словно приклеился. На картине было разваленное сено, на котором,

покуривая трубочку, сидел не кто иной, как один елкинский старик – Пима Танин.

"Заливаешь, как Пима Танин", – говорили в Елкино тому, кому не верили. Но тому, кто не

хотел ехать на сенокос, обещали: "Там будет Пима Танин". Днем Пима работал плохо,

увиливал. Его настоящая работа начиналась вечером у костра, когда он рассказывал смешные

небылицы. Темы подсказывали слушатели, и Пима не отказывался даже от самой

невероятной. Одно условие было у него – чтобы не смеялись. Если смеются, значит, не верят.

А не верят, так и рассказывать незачем.

Обычно слушают его, давятся от смеха, убегают в сторону, чтобы прохохотаться. А

если кто из пацанов соберется хихикнуть, тот тут же получит подзатыльник от кого-нибудь из

взрослых мужиков. Но хохоту после этого подзатыльника бывало еще больше – его уже

ничто не держало, а Пима завернется в телогрейку и заснет. История останется без конца. И