– Так… не знаю… – промолвила, наконец, Галина, словно давясь словами.

– Да ведь ты же, как сестра, не отходила от моего изголовья?.. Когда я боролся со смертью, я видел, как твое личико склонялось надо мной!

– Ох, как же было не сидеть, – вздохнула она, как вздыхают после горьких слез дети, когда налетевшая радость внезапно утешит их горе, – ни еды… ни сна… Господи, как боялись… день ли, ночь, – все только об одном… – Ангел ты мой хранитель! – воскликнул тронутый до глубины души Мазепа.

– Ой, ой! Как же так можно? – всплеснула руками Галина, – кто же людей ангелами зовет! – Это грех. Баба говорит, что ангелы с длинными белыми крыльями Господу служат.

– Тебя не грех назвать ангелом: у тебя сердце такое же чистое, и у души твоей есть крылья.

– Ты смеешься и надо мной, и над Богом, – промолвила грустно Галина.

– Не смеюсь, моя ясочка, клянусь тебе! – вскрикнул даже Мазепа, дотронувшись до ее руки.

Галина вздрогнула от неожиданности и с испугом подняла на него свои ясные, выразительные глаза. Этот взгляд смутил почему-то Мазепу; он начал поправлять на себе рядно, стараясь укрыться им поплотней.

– Может быть, холодно? – затревожилась Галина и вскочила с табурета. – Я сейчас закрою окна.

– Нет, не нужно, не нужно. Это я так… тут даже жарко.

– Ох, когда б не захватил ветер… – остановилась в нерешительности Галина.

– Господи! Какие вы люди! И не видал таких. Совсем чужой, а они так заботятся…

– Разве чужой ты! – воскликнула девушка, открыв впервые глаза, а потом, побледнев, опустила их и прибавила подавленным голосом тихо, – да, баба говорила… значит, и мы чужие… – Она отвернулась и поникла головой.

– Что ты говоришь, дитятко? Ты рассердилась?

– Я ничего!

Голос Галины дрожал; видно было, что какое-то горькое чувство, не понятное для Мазепы, взволновало ее.

– Да что же?.. Понять не могу… Что с тобой, расскажи!

Но Галина, не отвечая на вопрос Мазепы, быстро подошла к «мысныку», взяла «кухоль» и подала его Мазепе.

– Пей, пане, мед… дид говорил, что он поднимет тебя скоро.

– Спасибо, спасибо! Только я не буду пить, если ты не скажешь.

Галина снова присела на кончик табурета; но лицо у нее было теперь печально. Мазепа отпил несколько глотков меду, поставил на пол «кухоль» и остановил задумчивый взор на этом чудном, взрослом ребенке.

Галина молчала; видно было, что она хотела что-то сказать и не решалась; наконец, она спросила робко, запинаясь на каждом слове.

– Это, значит, правда, что ты пан?

Мазепа невольно улыбнулся.

– А если б и так, что ж тут такого страшного? Отчего это слово так пугает тебя?

– Паны нас не любят… они вороги наши, – произнесла она слегка дрогнувшим голосом.

– Не все, не все, Галина, – попробовал было возразить Мазепа, но Галина продолжала, не слушая его.

– Нет, паны нас ненавидят и панов все ненавидят, все!

– Почему?

– А разве можно любить волков? Дид Сыч говорит, что и он сам, и гетман Богдан, и мой батько, и дядько Богун, и все казаки шли против панов, чтоб спасти от них бедных людей, потому что они мучили всех, кровь нашу пили! Вот искалечили Нимоту и Безуха, вот и тебя привязали к коню, каторжные, клятые!

У Галины даже проступили на длинных ресницах сверкающие слезинки; она зарделась вся от волнения.

– Нет, нет, Галина, ты не так говоришь, – взял ее за руку Мазепа, – то польские паны враги наши, то католики, а есть, же у нас и свои паны, вот как бы значные казаки, свои, одной с нами веры и «думкы». Они вместе с казаками и с гетманом Богданом воевали против лядских панов и ксендзов, что мучили и грабили наш народ. Мой дед бился рядом с Наливайком, а отец с Богданом Хмельницким и с твоим славным батьком, – за волю, за веру, за наш край!