«Нет никаких вторых половинок. Есть просто отрезки времени, в которые нам с кем-то хорошо. Три минуты. Два дня. Пять лет. Всю жизнь».

А. П. Чехов

«Если любовь – не страсть, значит, это не любовь, а что-то другое; а страсти, чтобы не угаснуть, нужно не удовлетворение, а преграды».

С. Моэм

Она услышала стук в дверь только через пятнадцать секунд, когда он повторился в третий раз. Лениво встала с кровати, будто соскребая себя с простыней. Затопала по дощатому полу. Голым ногам было приятно его тепло. Когда она мельком осмотрелась, комната показалась ей запущенной, как живое воплощение ее настроения.

Лампа на столе пыталась пересилить желтым светом слой пыли. Получалось с трудом. На книжной полке над столом смешались английская классика и русская современная проза. Закладки отрезали почти у каждой книги последнюю треть, к которой не вернутся. Парочка сборников была на грани падения прямо в засохший куст зелени на полу.

По пути к источнику стука лакированные полы скрипели все сильнее от кровати к двери, так, что гость за ней мог отследить, когда ее откроют. Она дошла до нее, приглаживая на себе пижамные штаны.

– Зачем пришел? – очень хотелось спросить, но губы присохли друг к другу, она только отвела взгляд в сторону и отошла, пропуская гостя.

– Опять за вино взялась? А слышала, что женский алкоголизм не лечится? – нелепая шутка. Он и сам это понял. На тумбе рядом с кроватью доживала свой день наполовину пустая бутылка. Рядом стоял фужер, залитый вином, в следах от помады. Под ним – засохшие округлые пятна цвета пьяной вишни. – Мне тоже налей.

– Налей сам, – она махнула рукой в сторону полки, где был второй фужер.

Он ухмыльнулся, подергивая правым уголком рта. Сделал пару глотков прямо из бутылки. Посмотрел на нее: она убрала подушки у изголовья, легла головой к двери и положила ноги на спинку кровати. Взял со стола пачку сигарет и полную пепельницу, чтобы лечь рядом:

– Будешь?

– Давай.

Над головой заклубился чад. От него как будто задыхалась вся комната. Как будто заражалась вода в графине и обесцвечивались памятные открытки из путешествий на доске. Дым плыл.

– Если я так чувствую легкие, наверно, половину уже разъело этой дрянью. Да и черт с ним. Он опять пришел молчать? Не просто же так он это делает. Вроде как я не вижу, что он сжимает кулаки и ворот рубашки подрагивает чаще, чем должен. Такая себе обычная ночь, когда он заявляется просто покурить. Подумаешь. – Она смотрела в одну точку за раздвинутыми плотными шторами. На грудную клетку как будто положили камень, трудно было шевелиться и даже думать. Лицо не выражало ничего, морщины разгладились, а кожа растеклась по лицевым косточкам. Глазницы казались впалыми, радужка – огромной на фоне бледных ресниц. – Сколько еще времени должно пройти, прежде чем он придумает, что сказать?

Он перебил ее:

– И давно ты так лежишь?

– Ты приходишь сюда неделю. За неделю можно было понять, – подумала она, повернув к нему голову.

Чайка рявкнула так, что он дернулся от неожиданности. Хотя чего можно было ждать в доме с окнами на залив. Это выглядело довольно забавно. Он закрыл лицо ладонью.

– Знаешь, а я тут пробовала тебе письмо написать. – У нее почти получилось сказать это вслух. В этот раз она даже воздуха набрала, чтобы начать разговор, так, что он вырвался с резким звуком, напоминающим что – то среднее между кашлем и стоном. – Я часа два сидела за столом. Особо внимательные уже заметили бы кучу исписанных листов под ним. На трех из написанного только «дорогой Костя» с черной запятой. Еще два лежат скомканные, на них половина белого пространства ушла на нервные каракули. Последнее стоит на полке между книгами. Теперь на него очень бы не хотелось наткнуться.