Гнев копился долго. Иман не знал, что делать. Его распирали одновременно, и злость на Игорька, и обида, ведь он не сделал ничего плохого соседу сзади, ни разу не отказал, когда тот просил списать, а делал он это часто, ведь их варианты всегда совпадали на контрольных работах. Иман уже несколько раз оглянулся, прося Игорька прекратить, но этим лишь подливал масла в огонь.

Иману в какой-то момент захотелось встать и треснуть кулаком по лицу обидчика, и лишь слова бабушки о шайтане, о том, что нельзя бить никого, удерживали его. Может быть, Иман и стерпел бы, но тут его вызвали к доске. С великим облегчением он отправился отвечать урок, у доски обернулся, и встретился с враждебным взглядом Игорька – тот показал кулак, а затем, изобразив пальцами, как он еще будет давать шелбаны, переглянулся со Светой. Иман встретился с ее презрительным взглядом, когда, взяв деревянную линейку, собрался чертить на доске равнобедренный треугольник.

Этот презрительный взгляд, ее пренебрежительная улыбка, стали последней каплей, переполнившей чашу терпения, и Иман молча направился к Игорьку. Учительница удивленно воскликнула:

– Ты куда?

Но Иман ничего не слышал и не видел, кроме насмехающихся глаз обидчика, которые выказали испуг, по мере приближения Имана. Игорек вскочил и подставил руку, защищаясь, когда Иман принялся ожесточенно бить ребром линейки по нему. Игорек завизжал, и только тогда Жамал-мугалима опомнилась и, подбежав, отобрала линейку. Она была поражена «беспричинной агрессией» Имана, а то, что поведение его было ничем не спровоцировано, она «выяснила», допросив виновников происшествия и остальных учеников и учениц. Ей не могло прийти в голову, что от нее могут что-то скрыть.

Вот тогда-то она написала первую записку отцу Имана. Тогда здорово попало от папы…

Папа пришел из школы каким-то потемневшим. Иман сидел за домашними заданиями, и внутренне сжался при его появлении. Он побаивался отца; не сказать, чтобы папа терроризировал его, нет. Наоборот, бывал порой очень ласковым и нежным. Но Иман немножко не доверял ему, ему всегда казалось, что в отце сидят два человека: один – хороший, ласковый, щедрый, снисходительный, другой – со злым блеском глаз, жесткий, быстрый в движениях, непредсказуемый. А уж когда бывал пьян…

Иман обычно быстро справлялся с домашними заданиями; он делал только письменные, и то быстро, так как сходу, еще на уроке схватывал суть темы, пересказанной учительницей. Но сегодня он намеренно засиделся дома; он понимал, что по возвращении отца состоится серьезный разговор.

Нет, отец не занимался рукоприкладством. Но Иман боялся его пышущих яростью глаз, его распираемых экспрессией слов, его быстрых, резких движений. Он незаметно бросил взгляд на вошедшего отца; тот был вроде спокоен, и, что сразу успокоило Имана – не смерил его многозначительным взглядом. Казалось, что Иман не интересует его вовсе. А когда он сказал:

– Иман, пойди, поиграй. Аскар с Шокеном спрашивали тебя, – Иман быстро собрал учебники и тетрадки и выбежал на улицу. У него отлегло от сердца; все время, после получения той записки, он чувствовал тяжесть в груди, и его угнетало смутное беспокойство.

Тогда он ничего не заподозрил; его не насторожило то, что отец попросил его поиграть, обычно он никогда не делал этого, наоборот, сетовал, что Иман слишком много времени проводит на улице и почти не занимается домашними заданиями. Иман был рад тому, что так легко отделался, что эта история с сегодняшней запиской не имела для него никаких последствий.

Бабушка в тот вечер была печальной. Иман обратил внимание на то, что она чем-то озабочена. И, когда он, по обыкновению попросил ее рассказать перед сном сказку о пророках, ангелах и джиннах, бабушка тяжко вздохнула, и, тщательно укутывая по-обыкновению толстым лоскутным одеялом, которое сама сшила, прошептала: