Ведьма или нет, но с давних времен Ясемин, точно паук, плела тонкую, невидимую, но крепкую сеть между жительницами города. И знали цыганку не только в бедняцких районах, но и в особняках на Белла-Висте, в Пунте и даже в Борнове и Будже. В деревянных башмаках на высокой подошве, в звенящих монетами шароварах, над которыми свисал живот, шла она от одной улицы к другой, и стоило ей крикнуть своим мелодичным голосом: «Торговка пришла, открывайте двери да посмотрите, какие дива я вам принесла», – как оплетенные ее сетью двери приоткрывались, и дородная женщина проскальзывала внутрь.

Бедняков она развлекала рассказами о любовных похождениях богачей, таких как гордячка Эдит Ламарк, а богачам приносила эликсиры от знахарок-мусульманок и целебные масла от алхимиков, таких как Якуми. В прежние времена Ясемин была в числе тех колдуний, кто в порту Смирны ждал по пояс в воде, когда прибудет Рави, слуга Авинаша, с камешками из Бомбея. Но она использовала не только камни. Ясемин снимала сглаз отливкой свинца, удаляла волосы воском, гадала на кофейной гуще, ну и конечно, снабжала желающих опиумом и гашишем. И, как говорили, передавала записки между влюбленными. Сама она могла бы поклясться на трех священных книгах, что не знала ни греческих, ни арабских, ни латинских букв, да только многие догадывались, что непересыхающим источником ее сплетен были как раз письма, которые она прятала между своими огромными грудями.

А если клятва ее была правдива, если она действительно не могла ни читать, ни писать, то уж щебетала-то она без труда на всех языках, что прижились в Смирне, и ловко переходила с одного на другой. Добавить надо, что в каждом районе у нее менялся не только язык, но и имя: ее звали Ясемин, Ясеми, Ясмин или Жасмин.

– А у Эдит-то, красавицы мои, особое пристрастие было – гашиш. Откуда знаю? Даже не спрашивайте. И курила она самый лучший – заговоренный, с фиолетовым оттенком. Уж в этом, скажу вам, она разбиралась. Ну а дальше сами сообразите. А вы как думали? В постель к тому индусу она только на задурманенную голову и могла лечь. Но уж стоило только ей разгорячиться… На улице Васили даже кошки от ее криков заводились. Ха-ха-ха! Чистая правда, ей-богу!

Цыганка заходилась в звонком хохоте, отражавшемся от мраморных стен кухни и заставлявшем нас вздрагивать. Сюмбюль подавала Ясемин знаки, мол, что ты, здесь ведь тетушка Макбуле. Макбуле-ханым была старшей сестрой Мустафы-эфенди, свекра Сюмбюль. Я робела перед ней. Ни разу я не видела, чтобы она улыбнулась. Она всегда повязывала голову черным платком с краями, обшитыми кружевом, и целыми днями перебирала четки.

– Стоит только, сладкая моя, задурманить голову самой лучшей травой, и любые руки, что касаются твоего тела, покажутся перышком, а по венам потечет не кровь, а шербет, – продолжала Ясемин. – А уж у индуса этого кожа была, честное слово, точно бархат и цвета молочного шоколада. Плутовка Эдит пойти с ним под венец не захотела, но из постели своей не выпустила. А как, думаете, она смогла сохранить свою кукольную красоту? Муж ведь все соки из женщины вытягивает. И ребенок. Эдит это прекрасно знала.

Пальцы Ясемин, пока она говорила, с тоской блуждали по покрытым старческими пятнами щекам, словно пытались нащупать пылавшее в них когда-то пламя, а Сюмбюль опускала голову и с особым вниманием принималась перебирать фасоль или же бралась за лежавшее на коленях рукоделие. А вот Мюжгян, слушая цыганку, никакого неудобства не испытывала. Отправив своих дочек-подростков в сад присматривать за сыновьями Сюмбюль, она давала себе волю и, не обращая внимания на покрасневшую до кончиков ушей невестку, – ей-богу, тетушка же совсем глухая! – выпытывала у торговки разные подробности.