– Но какое у вас может быть к нам дело? После внезапной кончины моего супруга компания перешла в руки сыновей. Месье Ламарк покинул нас в результате сердечного приступа два года назад – вы наверняка об этом слышали.

– Ах да, прошу меня извинить. Конечно, мне это известно. Примите, пожалуйста, мои запоздалые соболезнования, мадам Ламарк.

Какое-то время в прихожей не раздавалось ни звука. Адвоката, по-видимому, стесняло присутствие управляющего.

Джульетта глубоко вздохнула.

– Что ж, в таком случае давайте пройдем в библиотеку. Там мы сможем спокойно побеседовать, и, если я чем-либо могу вам помочь, я сделаю для этого все от меня зависящее. Мустафа, сообщи на кухню, се паракало[18]. Пусть приготовят нам кофе. Месье Митакакис, вы предпочитаете турецкий или, как здесь говорят, кофе по-европейски?

Ее нервный смех эхом разлетелся по просторной прихожей с высоким потолком. Эдит же, напротив, помрачнела. Адвокат стоял, опираясь на трость и уставившись взглядом в пол, выложенный черно-белыми звездами. Наконец, не поднимая глаз, он пробормотал:

– Вопрос, который привел меня сюда, я должен обсудить наедине с мадемуазель Ламарк.

– И что же это за вопрос?

В голосе Джульетты теперь отчетливее слышалась тревога, отчего он сделался еще выше. Подняв голову, адвокат посмотрел на стоявших перед ним женщин. На ум ему пришел символ древнегреческого театра – две маски, обозначающие комедию и трагедию. Лицо матери искажала натянутая улыбка, а на лице дочери застыла печаль, даже угрюмость, в которой было что-то знакомое.

– Сожалею, мадам Ламарк, но я не вправе сообщать вам это.

– Но…

Джульетту бросило в краску. Эдит, хорошо знавшая это возбужденное состояние матери, сделала шаг вперед.

– Месье Митакакис, давайте пройдем в библиотеку. Прошу сюда.

Передав управляющему шляпу и сюртук, адвокат проследовал за Эдит. Библиотека была справа от прихожей. Джульетта, быть может, и подумывала подслушать их разговор, прижавшись ухом к двери, но, почувствовав на себе взгляд управляющего, решила подняться к себе и одеться.

И все же, какое дело могло быть к Эдит у адвоката, тем более приехавшего из Афин? Неужели она ввязалась во что-то и снова навлекла проблемы на их голову? Мало того позора, так теперь еще и с этим разбираться?

Войдя в спальню, она схватила серебряный колокольчик с туалетного столика, на котором рядком красовались бутылочки с одеколоном, и изо всех сил зазвонила, а затем уселась на табурет с атласной подушкой и стала ждать свою камеристку. В комнате было холодно. Джульетта сидела спиной к зеркалу: она предпочитала не смотреться в него в ранний час, как будто в этой своенравной серебристой глади могла увидеть то, чего боялась больше всего.

Чтобы унять нервы, она поднялась и поставила пластинку. Рассеянно покрутила рукоятку. Каким-то уголком сознания Джульетта прекрасно понимала, как именно ее дочь связана с Афинами, но не позволяла себе думать об этом. Что было, то прошло. Она тогда мастерски все уладила – комар носа не подточит, благодаря чему Эдит выросла в любви. Да и кто посмел бы обвинить ее в таком? К тому же спустя столько лет?

Повернув голову к окну, Джульетта вздрогнула. Кровать все еще стояла незаправленной. Вмятина от головы на пуховой подушке напоминала кратер извергшегося вулкана. Взяла с туалетного столика колокольчик и позвонила еще раз, дольше и громче. Она разозлилась на прислугу, но была этому только рада: злость ненадолго остановила поднимавшуюся в душе волну страха. Пощупала стоявшую посреди комнаты большую печь, выложенную сине-зелеными изразцами. Чуть теплая. Боже, дай сил!