– Так и будешь стоять?

Я пошла за ней и подо мной ступеньки заскрипели громче – так, будто принимать меня не входило в их планы. Она протянула мне руку и я схватилась за нее, неудобно переплетя пальцы – видимо, где-то затесались лишние два. Когда я поднималась, ее рука в моей ощущалась чем-то вроде того же сюрреализма. Пока она здоровалась со стенами и перилами, поочередно прикладывая к ним руку, я заглянула внутрь. Внутри было темно и грязно – изуродовали все, до чего могли докоснуться – многие книги разворовали, а оставшиеся лежали ничком на полу – неприкрытые, раздетые до гола, совершенно беззащитные перед ветром, дождем и солнцем, они одним своим взглядом что-то переворачивали у меня внутри. Тогда я подумала, что это похоже на кладбище книг, кстати, кем-то когда-то любимых. Потом я подумала, что здесь могла жить чья-то человеческая история. В книгах были записаны воспоминания, а с течением времени их кто-то выкрадывал, вырывая по странице. Дверь выломали, а стеллажи опрокинули вместе с книгами, и те лежали, жалобно глядя на всякого, кто сюда приходил. Но в их глаза никто не заглядывал. В них не видели важности. Их не слушали. Книги кричали. Их пинали, рвали и топили в воде. А с ними пинали, рвали и топили чью-то память.

– Я ходила сюда с дедом. На этой лестнице я впервые сломала себе ключицу.

– А что, ты ее потом еще раз ломала?

– Да нет, я про переломы вообще.

Я смотрела туда. Я смотрела на трупы. А трупы ведь надо хоронить, да?

– Здесь он брал книги по овцеводству. Чтобы на всякий случай – вдруг соберется начать новую жизнь.

– И что, правда начал?

– Да нет. И все мы так думаем, мол, когда-то, или вот куплю и пусть полежит до лучших времен. До каких? Жизни и так мало бывает, понимаешь? Одной. Что уж о лучших временах говорить.

Она пошла внутрь и потянула меня с собой за руку – наверное, правда забыла, что моя рука осталась в ее руке. Наши руки уже давно вспотели и я бы с радостью вытерла свою об футболку, но для этого пришлось бы их расцепить. На полу было разбросано стекло, а под ним, наверное, и гвозди. Я все боялась, как бы она не поранилась, но она, скорее всего, об этом даже не думала – шла себе и шла по этому храму чьей-то былой памяти. А все потому, что имела право. Все потому, что кусок ее памяти тоже прятался где-то здесь, и было бы здорово, если бы она отыскала его целиком, а не обглоданным крысами или типа того.

– До тех времен дедушка не дожил. Да и вряд ли они его ждали. Вряд ли они ждут хоть кого-то.

– Наверное.

– Лучше не ждать их вообще, а делать их своей реальностью. Мой дедушка фигни не посоветует. Поняла?

– Я наступила на что-то мягкое.

– Мышь, наверное.

– Главное, чтобы не дохлые кошки.

– Главное не смотреть под ноги.

Я почувствовала, как судорога напала на меня вновь. Я покрепче сжала ее руку, и она удивленно на меня оглянулась – похоже, все-таки забыла. Некоторые стеллажи стояли нетронутыми, и как бы следили за нами – вдруг тоже ломать пришли? – но, увы, они бы с места так и не сдвинулись, даже если и да. В своей неизбежной неподвижности у них получалось только молчать и смотреть. Мне вдруг захотелось приезжать сюда хотя бы пару раз в неделю, обнимать их и рассказывать им истории из детства, чтобы им хотя бы иногда не было грустно и одиноко. Я бы справилась? Точно-точно? Клянусь, один стеллаж тихонечко скрипнул – это было «да»? Стеллажи стояли по обе стороны от входа. Посередине усеянный штукатуркой проход. На стене окно, теперь заколочено. Сквозь него было видно сияющую листву и кусочки неба. Предзакатный оранжевый свет капал в щели между досок, высвечивая летящие пылинки, фрагменты деревянного пола и книг, лежащих на нем обложками вверх. Может быть, небо пыталось прочитать заголовки? Я сказала об этом ей. Она фыркнула, но остановилась, и мы остались стоять так какое-то время – в этом свете и в этой оранжевой пыли, летящей незнамо откуда, покуда она не подорвалась и не потащила меня к левым стеллажам, между которых не проникал свет и взгляды других стеллажей, подозрительно нас осматривающих.