Говорят, когда Сталину доложили об их встречах, он поступил довольно жестоко – якобы подвёл дочь к зеркалу: «Посмотри на себя! Как ты думаешь, что ему надо от такой уродины?!».

Близкий к нашей семье Александр Владимирович Бак, до ареста в 1948 году – строитель, а после освобождения в 1954-м работавший по хозяйственной части сперва в Образцовском театре, а потом в аппарате Союза писателей СССР, помнил Каплера по Воркуте и Инте – сидели в одно время в одних и тех же лагерях. По его словам, Каплера после пересылки в Инту распределили, видимо, учитывая его киношный опыт, руководить художественной самодеятельностью в лагерном клубе. В этот рассказ о Каплере вклинивались обычно воспоминания Бака о том, как в Воркутинском лагере он познакомился с начальником штаба Квантунской армии, у которого были замечательно тёплые брюки на гагачьем пуху, с непромокаемым и не пропускающим холод верхним слоем. Накануне пересылки в другой лагерь японец отдал ему эти чудо-брюки. «Представляете, – рассказывал Бак так, как будто получил незабываемый подарок от японца только вчера, – в них можно было даже сидеть на снегу: встанешь, а снег под тобой не растаял!» Из того, что его поразило в лагере, кроме начальника штаба Квантунской армии (о лагерных буднях упоминал очень осторожно и скупо), он с упоением рассказывал о космической красоте северного сияния и – с неизжитым волнением – о массовом передвижении через лагерь на рассвете несметного полчища крыс. Широкой – в несколько метров – лентой эта серая масса плыла сосредоточенно, почти бесшумно, обтекая столбы, поднимаясь вверх по стенам бараков, перетекая через крыши и снова целеустремленно направляясь к неведомой цели. Что их собрало вместе, что заставило переселяться в таком огромном количестве, покоряясь, видимо, обостренному чувству самосохранения, куда они шли – всё это осталось для Бака загадкой. Выйдя в рассветные сумерки из барака, он застыл, боясь пошевелиться, оказавшись неожиданно почти в середине этой ленты. Крысы равнодушно обогнули его лагерные ботинки, некоторые прошлись по ним, а он замер, не дыша, чувствуя, что одно неосторожное движение может стоить ему жизни – обгложут в один момент…

А. Я. Каплер

А Юля?

В послевоенной Москве вокруг неё бурлило голодное, бедное, по-своему счастливое и несчастливое время, о котором она писала:

Теперь, перечитывая это и другие известные её стихотворения, заново для себя отмечаешь: как точно передают они настроение тех лет и того поколения, какие реальные детали и образы несут в себе, какую правдивую, не приукрашенную летопись событий, начатую чуткой к поэтическому слову школьницей и продолженную рано повзрослевшей молодой женщиной, представляют читателю… Это было свойственно поэтам фронтового поколения, среди которых Юля – единственная женщина – занимала особое место.

Иногда мне кажется, что время может идти вспять и что стихи – это письма, которые провидчески пишутся из прошлого в будущее. В светловской «Рабфаковке» есть строки, словно бы написанные о Юлином поколении: «Наши девушки, ремешком / Подпоясывая шинели, / С песней падали под ножом, / На высоких кострах горели…».

Фронтовики всегда нежно называли её Юленькой – и при встрече, и заглазно. Кое-кто вспоминал, как после войны видел в метро поднимающихся на эскалаторе Юлю и её мужа, тоже фронтовика, поэта Николая Старшинова – красивых и влюблённых, неотрывно смотревших друг на друга.