Но в те же годы, что и романтические стихи и баллады, Светлов пишет стихотворение «Живые герои», в котором заверяет:

Из воспоминаний Семена Липкина узнала неожиданное: «Я его помню непьющим, радующимся славе. Его опустошил разгром оппозиции. Он сочувствовал Троцкому, был не подготовлен к имперским жестокостям. Все комсомольские поэты первого поколения, как и весь тогдашний комсомол, были обворожены Троцким… Безыменский гордо заявлял: “Я грудь распахну по-матросски… и крикну: “Да здравствует Троцкий!”»…

В 1928 году Светлов был исключен из комсомола за «троцкизм». Правда, потом восстановлен.

Когда Светлова – уже после войны – вызвали на Лубянку с предложением сотрудничать, он сослался на свою неспособность «не разглашать» – из-за пристрастия к спиртному. На всякий случай с Лубянки отправился прямиком в «Арагви» и с честью подтвердил приверженность к алкоголю…

В тесной помещении Комиссии по молодым я стояла вплотную спиной к закрытой двери – больше приткнуться было некуда. Справа от меня сидел, полузакрыв глаза и склонив набок голову, с прилипшей к уголку рта сигаретой Михаил Аркадьевич. Мне казалось, он спит. Лацкан пиджака был густо обсыпан пеплом. Кончик носа почти касался подбородка.

Панов попросил меня почитать стихи. Я не хотела повторять читанное в «Московском комсомольце» и прочитала «Поэзия, как точен твой прицел» (памяти М. Цветаевой) и, кажется, «Мне Волга повелела окать…».

Светлов слушал не слушал, затем сделал неопределенный жест рукой, сонно взглянул на меня и пробурчал, чтобы я прочитала что-нибудь еще.

– Таня, прочтите те три, что вы при мне читали, – подсказал Панов.

Прочитала. Меня без комментариев отпустили.

На следующий день звонит Алла Стройло, старожилка «Магистрали», бойкая, смешливая, любвеобильная, было ей тогда лет тридцать пять. И писала она стихи не без озорства. Например, о войне: «И он командует: “Ложись!” / И я команду выполняю» или – о любви: «Ну и что же, ну и что же, / Старше я, а он моложе. / Всех вокруг сомненье гложет: / Может быть или не может?» Острословы тут же переделали концовку: «Всех вокруг сомненье гложет: / Сможет он или не сможет?»

– Слушай, – говорит Алла Ивановна, – после твоего ухода тебя хвалили, хвалили и Панова за хороший улов, Светлов сказал, чтобы завтра мы с тобой обязательно к нему на Аэропортовскую приехали. Захвати отпечатанные стихи, встретимся у подъезда его дома, записывай адрес. Он живет на первом этаже. Да! Ещё он назвал тебя газелью…

Слава богу, автомобиля с таким названием в 1962 году ещё не было.

Слова Светлова вполне могли звучать иронично. Однажды в фойе Малого зала ЦДЛ я стала свидетельницей того, как мимо Светлова прошла лирическая поэтесса Ирина Волобуева. Была она, как сейчас говорят, дама «корпулентная». Высокая, полная блондинка, с крупными локонами, большеглазая, с мягкими, очень приятными чертами лица, сочетавшая в себе две крови – русскую и армянскую. Светлов проводил её долгим взглядом.

– Так в чем же дело, Миша? – улыбнулся его спутник, перехватив светловский взгляд.

Светлов вздохнул:

– Не хочу выглядеть муравьем, выбежавшим на лесную поляну…

Лишь немногие близкие друзья догадывались, что за ироничностью поэта скрывались его ранимость и невероятная скромность, пряталось внутреннее одиночество, которое знакомо каждому поэту. Его отзывчивость на чужие беды не была показушной: однажды заметил, как стоптаны туфли у очень скромной и тихой буфетчицы в Пестром зале ЦДЛ, в котором он был завсегдатаем, – и молча отдал ей гонорар, чтобы она купила себе новые. Рассказывая мне об этом, она отводила в сторону глаза, полные слез.