“Это было чудо, – вспоминал Рапопорт. – Одного из присяжных потом спросили, что заставило его так проголосовать, и он ответил просто: «Совесть». Позднее я узнал, что перед вынесением приговора эти крестьяне-присяжные молились Богу. Так что религия, по крайней мере в этом случае, была прибежищем совести”.

Мальчик Рапопорт рос, и не было ни одного года, чтобы в школах или на улицах не нападали на евреев. Погромы сделались постоянными, и постоянно существовала опасность следующего погрома. Дискриминация евреев в большом и малом касалась всех сфер жизни. Еврейские учащиеся, такие как Рапопорт, даже платили больше других за обучение в государственных учреждениях. “Моя семья никогда не была религиозной, но царизм не уставал напоминать мне о моем вероисповедании”, – говорил Рапопорт.

Он увлекся естествознанием и отправился изучать медицину в Петроград – город царей, который вскоре станет городом революции и получит название Ленинград. Петроград находился за пределами черты оседлости, внутри которой разрешалось жить евреям, но по какой-то причине университетское начальство позволило Рапопорту учиться. “Думаю, что в общем и целом, – замечал он, – цари были либеральнее большевиков”. Рапопорт приехал в город в 1915 году и снял где-то угол.

Время в те годы он делил между лабораторными занятиями и участием в уличных манифестациях. Утро проводил в аудиториях и анатомическом театре, а затем шел в Государственную думу и слушал речи депутатов, клеймивших царское правительство за репрессии и некомпетентность. Позднее он слушал Ленина, призывавшего к пролетарской революции с балкона особняка богатейшей балерины[36].

“Во время первой, Февральской, революции, когда свергли царя, я был в самой гуще! – рассказывал Рапопорт. – Мне дали винтовку и пистолет. Я вместе с рабочими арестовывал царских министров. Это была настоящая буржуазная революция… Мы надеялись, что у нас будет конституционное государство, как во Франции и в других странах Западной Европы. Я и теперь не думаю, что это были наивные мечты. Поначалу революционные идеи меня увлекли, но затем я стал смотреть на вещи более трезво. Большевистская революция мне совсем не понравилась. Я видел в ней огромную опасность, прежде всего потому, что эту революцию делали массы неграмотных людей, ненавидевших образованное общество. Это означало, что образованные люди скоро будут уничтожены. Я думал, что начнется хаос, и оказался прав. Ленина окружали и русские, и евреи. Тогда это не имело большого значения. Были просто члены партии, национальный вопрос не поднимался. Но есть одна интересная подробность, которую многие не замечают. Я помню, как читал в полном собрании сочинений Сталина описание Третьего съезда партии, во время которого произошел раскол между большевиками и меньшевиками. Сталин писал, что на Третьем съезде большая часть меньшевиков были евреями, а большая часть большевиков были русскими. Друг Ленина Малиновский шутил, что в партии следует устроить погром. Но для Сталина это было не шуткой, а руководством к действию. После революции я видел в Крыму, как страшно расправились с белыми офицерами. В Крым приехали Землячка и Бела Кун[37]. Они начали составлять списки тех, кто принимал участие в Белом движении. Пообещали никого не расстреливать, просто занести в список. А затем убили всех, в том числе многих совсем молодых. Всех, кто зарегистрировался, расстреляли. Те, кто не регистрировался, уцелели. Тогда я уже понимал, что к чему и кто есть кто”.

В Москве Рапопорт довольно быстро приобрел известность как патологоанатом. Он старался держаться от политики подальше. Но чем заметнее он становился в своей области, тем труднее было оставаться в стороне. При Сталине ему настойчиво предлагали вступить в партию. И каждый раз он отказывался. В конце 1930-х у него начались неприятности: он возглавлял приемную комиссию в московском медицинском институте и отказывался заваливать на экзаменах детей “врагов народа” – тех, кого без вины арестовывали и расстреливали органы безопасности. Рапопорт полагал, что сам он избежал тогда ареста, лагеря и расстрела только потому, что страна не могла обойтись без хороших врачей. “Но на самом деле я не знаю, почему пережил террор, – признавался он. – Может, просто повезло?”