Девочка не поняла этого восклицания, в котором были слиты и эгоизм, и сострадание. Ей показалось, что оно было обвинением против кюре за то, что он посадил ее в дилижанс и не позаботился о ее пропитании, и она тотчас же поспешила оправдать его.

– В этом я сама виновата, – проговорила она. – У меня был и хлеб, и вишни, только скучно было и есть не хотелось! Вот, посмотрите, – продолжала она, доставая из ржи корзинку с несколькими слежавшимися вишнями и ломтем зачерствелого хлеба, – у меня и провизия есть.

– Вы так устали, что дальше идти, верно, не можете, – сказал Жюстен. – Хотите, я вас понесу.

– Ах, нет, не надо! – вскричала девочка. – Мне нипочем отмахать еще добрую милю.

Но друзья не поверили этому, переплели руки, посадили ее на них, а она обняла их за шеи. Они подняли ее до высоты своих поясов и понесли на этих носилках из человеческих костей и мускулов.

Но в тот момент, когда они уже хотели двинуться вперед, девочка вдруг воскликнула:

– Ах ты, Господи! Да я никак совсем с ума сошла!

– А что случилось, дитя? – спросил Мюллер.

– Я забыла письмо!

– Да где ж оно?

– Там, в узелке.

– А где узелок?

– Во ржи, там, где я спала. Возле моего венка из васильков.

Она соскочила с их рук, перепрыгнула через канаву, подхватила свой узелок и с поразительной ловкостью снова очутилась на своих живых носилках. Друзья тотчас двинулись к заставе, которая виднелась всего шагах в трехстах от того места, где они ее нашли.

Девочка положила свой узелок так, что он мешал старому Мюллеру дышать.

Он посоветовал ей пристегнуть его к пуговице его сюртука.

Таким образом, у нее остались только корзина с вишнями и венок из васильков, который она сплела, чтобы не заснуть до рассвета.

По всей вероятности, она сохраняла его инстинктивно, как последнее воспоминание о первых часах одиночества, которые пережила на земле.

Так, по крайней мере, понял ее Жюстен; потому что когда она заметила, что венок трет щеку молодого человека, и, вопросительно взглянув на своих спутников, хотела его бросить, он взял его губами и надел ей на голову.

В таком виде она была поистине прелестна! Черные сюртуки Жюстена и Мюллера представляли чрезвычайно эффектный фон для ее белого платья и ангельского личика. Лоб ее, освещенный луною, казался челом небесного существа.

Она сидела, точно юная друидская жрица, которую торжественно несли к священному лесу.

На время смолкший разговор завязался снова. Жюстену чрезвычайно нравились звуки чистого голоса этой девочки.

– А чем занимается брат вашей кормилицы? – спросил он.

– Он колесный мастер, – ответила она.

– Колесный мастер? – переспросил он таким тоном, будто предвидел какое-то несчастье.

– Да, в предместье Святого Якова.

– Я знаю там только одного, в доме № 111.

– Кажется, это он и есть.

Жюстен замолчал. Около года тому назад заведение колесного мастера в доме № 111 внезапно закрылось, а вскоре на том месте появился слесарь. Но Жюстену не хотелось говорить об этом теперь, чтобы не огорчить ребенка прежде, чем он не разузнает о сути дела сам.

– Ах, да, да, – говорила между тем девочка, – теперь я все вспомнила. Это он самый и есть. Я несколько раз перечитывала адрес. Мне даже говорили, чтобы я выучила наизусть, на случай, что потеряю письмо.

– Значит, вы помните, кому оно было адресовано?

– Известно помню!.. Господину Дюрье… Так и на конверте написано.

Друзья опять переглянулись, но промолчали.

Девочка подумала, что они сомневаются в ее словах, и гордо прибавила:

– Я ведь давно умею читать!

– Я в этом и не сомневаюсь! – очень серьезно объявил Мюллер.

– А что вы собираетесь делать у брата вашей кормилицы? – спросил Жюстен.