Вот что-нибудь такое, хотя где мне. Народ это жутко добивало. Потому что, когда поёт, немножко отвлекает от работы. Но я нормально относился к его песням. Хотя от работы они меня отвлекали здорово, больше, чем других. От его песен у меня внутри начинало что-то сдвигаться с мёртвой точки – где-то в позвоночнике, там, где он переходит в черепную коробку. Все косточки у меня начинали тихо поднывать от этих песен, и внутри еле слышно тикало, как будто я проглотил часы. В ушах стоял невнятный гул, а внутри начинался такой беспокойный зуд, вибрация, какая-то турбулентность. Головой тряхну – и вроде пройдёт, а потом опять, иснова, и ещё сильнее, и вот однажды меня это довело до того, что я просто бросил инструмент, и отошёл в сторонку, и прислонился к забору, ивдруг меня осенило!.. Я вспомнил, что когда-то давно я тоже умел петь, как Хесси! Я начал пробовать петь, но ничего не выходило, ничего не получалось, я хотел плясать, но моё тело меня не слушалось. Это было ужасно, ведь я отчётливо чувствовал, что мог бы петь так же легко, как Хесси, и что мне может быть от этого остро и сладко. Всё мое тело ныло и покрывалось по´том, но я не мог пуститься в пляс и не мог выдавить из себя ни звука. Язык у меня как будто онемел и отнялся.

Я пришёл обратно к Хесси на полусогнутых ногах и потребовал:

– Хесси, научи меня петь, как ты.

– Не выйдет, – Хесси махнул рукой. – Ты же насквозь белый. Ты белый, как снег, как сыр, ты белый, как ворон, как помидор и как фиалки. Ты два раза наступаешь на те же грабли, кирпичи валятся у тебя из рук, ты не можешь угадать, сколько времени, – Хесси ухмыльнулся. – Не валяй дурака. У нас с тобой разные дорожки. Ты даже не понимаешь, о чем ты просишь.

Я покраснел как ошпаренный.

– Нет, Хесси, это ты не понимаешь. Я просто лопну от песен, если ты сейчас же не поможешь мне их спеть!

Хесси испугался, вытер руки о фартук:

– Послушай, я ведь не знал, что всё так серьёзно, ОК? Если то, что ты говоришь, правда, тогда это совсем другое дело. Это совершенно другое дело. Нельзя, чтобы человек мучился. Придётся тебя научить.

Хесси нахмурился, потёр лицо правой лапой: смял, расправил, зажмурился, открыл глаза. Я ждал. Хесси пошнырял глазами туда-сюда и углядел большую ржавую бочку. Она валялась на боку в ложбинке между двумя бугорками.

– Вот что, – распорядился Хесси, – прикати-ка её сюда.

Я прикатил. Хесси установил бочку на попа, оглянулся, попробовал бочку пальцем (ткнул) – а потом окончательно установил взгляд на мне.

– Слушай! – крикнул он неожиданно, вдарил по бочке ладонью и умолк.

Тут же стало очень тихо. Всё вокруг заволокло туманом – стройку, солнце, – все шумы канули в густую тишину, только Хесси и бочка, бочка и Хесси за ней, огромный, рассвирепевший, как аукционер с молотком, со своим кулаком-баклажаном.

– Слушай! – заорал он и надвинулся на меня со своей бочкой. – Стой!

Перед глазами у меня заплясали рыжие огни, я присел на корточки, схватился за землю, сгрёб пятернями песок и пошёл швырять его в ржавую бочку, приговаривая:

– Я теперь… ты теперь… на тебе… я тебе… вот тебе…

– Ты слышишь! – шёпотом повторял Хесси. – Ты слышишь! Слышишь, слышишь? Ну, это слишком! Ты слышишь, слышишь?

– Я слышу, – продирался я, швыряя песок горсть за горстью, не слыша даже сам себя, а только чувствуя, как нарастает зуд в ладонях, как выламываются плечи из суставов, как солнце встаёт у меня в сердце, – я слышу, слышу, дальше?

– А дальше, – пел Хесси, вытягиваясь передо мной, как мираж, – а дальше больше, старше, громче, дальше вздбрам-че!

– Вздбрам-че! – рявкнул я, подпрыгивая на месте, трясясь и ударяя ладонями о землю. – Гвздрам-че, вскрум-че, октрудргрдвам… че!