Нужно было также уметь хорошо танцевать самые модные танцы, один из которых – вальс – требовал тренированности и навыка. Следовало уметь вовремя и точно отпустить в разговоре две-три фразы по-французски, что сразу же выдавало светского человека. Считалось незаурядным на застолье съесть и выпить много, при этом не опьянеть и держать себя в руках и в рамках приличия, а также время от времени произносить не банальные здравицы и тосты. И наконец, необходимо было обладать навыками хорошего визитера, славой амурного храбреца и покорителя дамских сердец, играть в карты, причем не стесняться проигрывать приличные суммы, – в общем, быть настоящим теперь уже не корнетом, а гусаром.

Мусоргский во всем этом преуспел. Вышеперечисленными премудростями обладал вполне, и «честь гвардейского мундира» не была им запятнана ни в коей мере.

Но Модест Мусоргский в свои семнадцать лет обладал еще одним умением, еще одним навыком, выгодно отличавшим его от старших товарищей и сверстников: он играл на фортепиано. И не просто играл, а хорошо играл, и к тому же импровизировал.

Балы, танцы, вечеринки, пирушки не обходились без него. В компании он был незаменим. Во всяком дому – принят одним из первых.

Вскоре в полку даже стал образовываться небольшой кружок любителей музыки. Не один Модест имел музыкальное образование, хотя «школа» Герке принесла ему определенный авторитет. Среди офицеров были прекрасные вокалисты. Один из них – Орлов имел особенное пристрастие к маршам и прослыл поэтому «маршевым музыкантом».

Зачастую они не участвовали в пирушках и собирались вместе, чтобы помузицировать.

Иногда разгорались споры. Спорили Бог весть о чем. Многие из юношей еще были мало знакомы с историей музыки. Но каждый считал себя знатоком.

Пианист Николай Оболенский любил инструментальную музыку.

– Наши российские композиторы, – вдруг начинал он, – еще пока не создали ничего достойного ни в симфонии, ни в камерной музыке. Разве что с Глинки можно считать рождение нашего инструментального творчества.

– Вот уж тут ты не прав, – отвечал ему знаток романсов Григорий Демидов. – Ты и вовсе забыл, что были у нас такие композиторы, как Бортнянский, Козловский, Пашкевич, Фомин. Они жили давно, еще в екатерининскую эпоху. Но уже тогда сочиняли много интересного, из чего большинство нынче забыто.

– А я вот думаю, – вступал в разговор Модест, – Моцарт, и в первую очередь его «Дон Жуан», образец для нас и нашей музыки. Есть много приличного и у итальянцев.

– Отчего так категорично? – вопрошал Оболенский. – Разве «Руслан» да «Жизнь за царя» Глинки не есть наш образец? А «Русалка» Даргомыжского?

– Признаюсь, к стыду своему, я толком не имею представления об этой музыке.

– Вот тебе на! – вскричал Демидов. – А я думал, брат, что ты, можно сказать, наш лучший полковой музыкант, да еще и ученик Герке, дашь нам фору в знании русской музыки.

Модест сокрушенно покачал головой:

– Есть у меня такой пробел. Надо бы не столько много времени отдавать похождениям и пирушкам, а всерьез изучить и наш отечественный музыкальный театр, и музыку симфоническую.

– Стану первым сотрудником и сотоварищем тому, кто пожелает начать знакомство с русской музыкой – воскликнул друг Модеста Ванлярский.

– Я готов, – поддержал его Мусоргский.

– Мы с вами, – ответили товарищи.

Решено было посещать музыкальные салоны и вечера. Для начала побывать у самого Даргомыжского, с которым Ванлярский был знаком и в дом которого был вхож.

– Вот бы познакомиться с ним. Страшновато, правда. Ведь какая знаменитость! – говорил Модест.

– Даргомыжский не любит больших вечеров и светского общения. Знакомства заводит редко. Но попробуем, – сказал Ванлярский.