В этом смысле киборги, занимающие столь важное место в теоретических построениях Харауэй, возникают не только и не столько в результате развития биотехнологий и буквального внедрения в живое тело машинных дополнений и все более изощренной инженерии. «Киборг» (кибернетический организм) является в первую очередь продуктом переосмысления природы живого, которая отныне фактически отождествляется с обеспечивающими функционирование организма информационными потоками: нейроимпульсами, биохимическими сигналами, транскрипцией и репликацией ДНК. В такой картине мира границы между «наследственно-преемственной» и «инфекционно-коммуникативной» эволюцией, постулированные Делёзом и Гваттари, оказываются размыты, ведь сама наследственность рассматривается в «коммуникативном» ключе. Кроме того, закладываются предпосылки для концептуальной интеграции организма с окружающей его средой в единую информационную сеть, проблематизирующую представления о «субъектах» и «объектах».

Однако несмотря на популяризацию естественно-научных теорий, наделяющих агентностью не организмы, а их гены (ключевая роль здесь, безусловно, принадлежит Ричарду Докинзу), более ранняя парадигма остается неотъемлемой частью обыденного сознания. В частности, по-прежнему востребована идея «чистоты» вида, укорененная в типологическом мышлении, которое игнорирует вариативность внутри популяции, сводя ее к неким средним значениям. В таком контексте гибридность оценивается негативно, как своего рода «загрязнение», контаминация сущностей, нарушение их онтологических границ. Это относится в первую очередь к живым организмам, гибриды которых воспринимаются как уродливые и угрожающие, но в то же время бесплодные, а потому обреченные.

В более ранние периоды сторонники идеи полигенеза, то есть независимого происхождения человеческих «рас», будто бы зародившихся в различных регионах Земли, в таком же ключе рассматривали детей, рожденных от межрасовых союзов. Впрочем, даже Чарлз Дарвин, отстаивавший моногенетические взгляды и поддерживавший аболиционистское движение, не был чужд демонизации «человеческих метисов» (Дарвин 1872: 321). Отголоски подобных представлений отчетливо заметны в современном мире, где многие национальные государства в том или ином виде демонстрируют изоляционистские тенденции, стремясь закрыть свое информационное пространство от «вредных влияний» извне, а свои границы – от трудовых мигрантов, политических и климатических беженцев с Глобального Юга. Таким образом, расистские и ксенофобные идеи, высказывания и действия, мотивируемые соображениями этнокультурной «чистоты», в наши дни зачастую характеризуют не только маргинальные ультраправые группы, но и более широкий общественно-политический дискурс и управленческие стратегии. В то же время подобные проявления становятся более заметными и одиозными в контексте разворачивающейся в странах Глобального Севера борьбы за равноправие независимо от цвета кожи и постепенного пересмотра норм репрезентации и коммуникации.

В недавнем интервью, посвященном ее книге двадцатилетней давности и опубликованном в качестве предисловия ко второму изданию, Донна Харауэй говорит о том, что если бы она писала эту работу сейчас, непременно уделила бы больше внимания тому, каким образом «расовый дискурс воспроизводится в рамках популяционного дискурса» (Haraway 2018: xviv). Анализируя риторику современных правых сил, Харауэй отмечает ключевое значение, которое в ней отводится идее места, противопоставлению «здесь» и «где-то еще». Подобная территориальная укорененность идентичности и ценностных ориентиров способствует возникновению потребности в «огораживании» и беспокойства в связи с проницаемостью границ «своего» для вторжений извне. Популяционное мышление, вошедшее «в моду» в науках о жизни на волне эволюционного синтеза середины XX века, было воспринято либеральным дискурсом как инструмент борьбы с расизмом, однако, как становится видно из перспективы конца второго десятилетия XXI века, обнаружило свою несостоятельность в этом качестве. Харауэй не поясняет подробно, в чем заключалась «неадекватность» подобного применения популяционного мышления. Но исходя из акцента, который она делает на роли места в (прото)расистских идеологиях, можно предположить, что проблема в том числе и в этом: понятие популяции тесно связано с идеей территории, территориального расселения, а потому не представляет радикальной альтернативы национальному государству или иным версиям консервативного «здесь».