Карикатура из «Панча» опирается на эту традицию, однако в роли «льва» здесь выступает совсем другое животное, чье появление повергает в ужас лакея, который, заикаясь, объявляет нового визитера: «Мистер Г-г-г-о-о-о-рилла!» «Модность» этого гостя связана в первую очередь с тем, что в 1860 году горилла действительно была впервые привезена в Лондон (Dyer 1997: 55), – а также, вероятно, с выходом в марте 1861 года третьего издания «Происхождения видов», создавшего мистеру Горилле «репутацию» и подогревшего интерес к его фигуре. Однако его вечерний туалет также безупречен: на мистере Горилле фрак, белый жилет, из кармана которого свешивается цепь с брелоками, на ногах остроносые туфли, немного напоминающие рукавицы, так как сделаны по горилльей ноге, с отдельно торчащим большим пальцем, на руках белые лайковые перчатки, а на шее модным образом завязанный галстук-бабочка. В отличие от «буквальных» львов, щеголяющих пышными гривами, мистер Горилла носит аккуратную короткую стрижку, и только седые бакенбарды являются не то данью моде, не то отсылкой к облику Чарлза Дарвина. Бакенбарды есть также у лакея, что может подтверждать гипотезу об их модности: от ужаса они встали дыбом и едва не отделились от головы. В целом контраст между человеческими и животными чертами здесь разворачивается на нескольких уровнях, приобретая в том числе классовый смысл: теряющему человеческий облик от страха лакею противопоставлен преисполненный чувства собственной значимости мистер Горилла. В то же время сама фигура гостя балансирует между человеческим и нечеловеческим. В общих чертах можно было бы сказать, что очеловечивание гориллы достигается за счет костюма, который, однако, не может полностью подчинить себе тело животного, отчасти сохраняющее звериную пластику: согнутые колени, скрюченные пальцы. Однако мистер Горилла вполне уверенно стоит на двух ногах, то есть находится на пути превращения в человека, тогда как «хвост» его фрака неожиданно оказывается не квинтэссенцией элегантности, а, напротив, рудиментом животного состояния.
Фалды фрака как хвост – устойчивый мотив зооморфных и «трансформистских» (то есть наглядно изображающих эволюционные процессы, как правило, на абсурдных примерах) карикатур XIX века. Среди образов, созданных как непосредственный отклик на работы Дарвина, преобладают обезьяны, однако, к примеру, Чарльз Беннетт в серии карикатур 1863 года, опубликованных в The Illustrated Times в качестве «ответа» Дарвину, намеренно расширил круг животных, в которых превращаются его персонажи (Browne 2009: 23–25). Соответственно, полы сюртука, фрака и ливреи становятся у Беннетта собачьими, ослиными и даже черепашьими хвостами. Образ человека-черепахи особенно интересен, так как он появляется и в других работах Беннетта, в частности в его иллюстрациях к басням Эзопа (1857). Герои известных сюжетов в интерпретации Беннетта примеряют на себя не только современные наряды, но и новые социальные роли: так, Заяц – это незадачливый изобретатель в заплатанных панталонах и с цилиндром, полным схем и чертежей. Он сидит на ступенях Ратуши, где его попирает ногой Черепаха (видимо, укравшая его патент благодаря своим связям). Костюм и телесность Черепахи напоминают облик мистера Гориллы на карикатуре из «Панча»: фрак, белый жилет, брелоки, свисающие вдоль упитанного животика, – с тем единственным, но важным отличием, что этот господин держится совершенно прямо. На позднейшей псевдодарвинистской карикатуре Беннетта человек-черепаха еще больше похож на мистера Гориллу: его колени подсогнуты, пальцы скрючены, а брюшко заставляет фигуру податься вперед и формирует выраженный поясничный прогиб. Этот персонаж – скряга, и в гротескном мире Беннетта он из черепахи превращается в туго набитый денежный мешок, откуда в следующих фазах трансформации деньги утекают, как вода через решето, которым становится цилиндр прижимистого господина, также претерпевший ряд постепенных изменений. Этот пример показывает, как визуализация эволюции накладывается на более раннюю традицию переосмысления басенных и сказочных сюжетов в современном ключе. Анимализация персонажей при помощи животной пластики тела в этом случае выражает популярные физиогномические представления о связи нравственного облика и внешнего вида, а также позволяет подчеркнуть контраст между блестящим нарядом и нелепой фигурой – неслучайно этот прием особенно часто используется для критики нуворишей и буржуазии в целом.