Вскоре я, сытый, лежал и смотрел на темнеющие балки крыши, прислушиваясь к боли в ступне, которую дергало с ритмичностью метронома. Я никак не мог решить: кто я в этом доме – пленник или пациент? За мной хорошо ухаживали, и, если принадлежавший ферме лес напичкан незаконными ловушками, ясно, почему хозяева не желали рисковать и везти меня в больницу.

Но затем рассуждения поворачивали в неприятную сторону. Я по-прежнему заперт в амбаре, и никому не известно, где я нахожусь. Как повернутся дела, если мне станет хуже? И что произойдет, если я поправлюсь? Выпустят и позволят уйти?

Весь в поту, я ворочался и метался на комковатом матрасе, пытаясь устроиться поудобнее. И в какой-то момент опять задремал и опять оказался в той рощице, где бросил машину, и теперь пытался стереть пятна крови с ремня безопасности. Они не отчищались, и ремень колотил по сиденью – громче, громче, громче… Я проснулся, однако звуки не прекратились, теперь они раздавались из-под пола. Потребовалось несколько мгновений, чтобы до меня дошло: кто-то поднимается по лестнице. Проскрежетала отодвигаемая задвижка, и крышка люка открылась. Падая, она грохнула по полу, и мужчина с лампой и охотничьим ружьем в руках, бухая ногами по ступеням, одолел последний метр на чердак. Лет пятидесяти, крепко сложенный, грудь, как говорится, колесом, волосы серо-стального цвета, высушенное солнцем лицо искажено гневом. Он не наставлял на меня ружье, но нес его так, будто подумывал, что неплохо бы это сделать.

Я вжался спиной в стену и смотрел, как мужчина громко топает ко мне по полу чердака. Следом за ним по лестнице поспешно поднималась Матильда.

– Не надо! Пожалуйста, не надо!

Он не обратил на нее внимания. Остановился около моей постели и уставился на меня сверху вниз. Желтый отсвет от лампы образовал вокруг нас полость света, отчего остальное помещение погрузилось в еще больший сумрак.

– Убирайся! – прорычал он, распространяя вокруг себя ауру едва сдерживаемой злости, – по всему было видно, что он из последних сил боролся с желанием стащить меня с матраса.

Матильда схватила его за руку.

– Позволь ему хотя бы остаться до утра!

Не сводя с меня взгляда, мужчина движением плеча освободился от нее и повторил:

– Убирайся!

Выбора не оставалось, и я, делая вид, будто меня нисколько не смущает моя нагота, откинул простыню. Доковылял до стульчака и сидя одевался, стараясь не морщиться, когда пропихивал в штанину джинсов забинтованную ступню. Обуть больную ногу я все равно бы не смог и положил разорванный ботинок в рюкзак с остальными вещами. Закончив сборы, я, пошатываясь, встал.

Мужчина – как я решил, отец Матильды и Греттен – махнул ружейным прикладом в сторону люка.

– Двигай!

– Хорошо, хорошо, двигаю, – произнес я, стараясь сохранить достоинство.

Но одно дело сказать, другое выполнить – я не был уверен, что сумею пересечь чердак. Немного постоял, собирая силы для долгого пути к люку. Лицо Матильды ничего не выражало, словно она обособилась от всего, что перед ней происходило. Ее отец сделал ко мне шаг.

– Пошел!

Не мне было с ним спорить. Обеими руками я схватился за алюминиевую раму рюкзака и, толкая перед собой, стал опираться, как на ходунок. И таким образом, делая медленные болезненные скачки, одолел дистанцию до отверстия люка. Матильда с отцом шли следом. В свете его лампы я заметил на ступенях лестницы Греттен с ребенком. Поразительно, но малыш спал, безвольно повиснув у нее на плече.

Я поставил рюкзак на самый край люка. До этого места меня довели гнев и унижение, но я понятия не имел, как двигаться дальше. Чистая одежда прилипла к телу, и я ощущал собственный запах – это был запах пота больного. Осторожно опустившись на пол, я сел на край отверстия и пропустил руки в лямки рюкзака. Скользнул вниз, выставив перед собой здоровую ногу, чтобы перенести на нее свой вес. И наполнился ощущением триумфа, когда, держась за кромку люка, перескочил на следующую ступеньку. Но в этот миг меня толкнули в спину, и я, не успев ничего сообразить, полетел в темноту.