Денег в серебряной сумочке оказалось немало: три с половиной тысячи рублей, да еще всяческие побрякушки, которые я впоследствии, соблюдая осторожность, постепенно продал поштучно в разные скупки. Эти средства дали мне возможность создать семье вполне сносные условия, уберечь жену и вскоре родившегося сына от унизительных тягот открытой нужды. Жене я объяснил неожиданный достаток протекцией профессора Кисловского, и она не раз порывалась написать ему письмо с благодарностью. К сожалению (или к счастью) Николая Трофимовича вскоре постиг удар, а за ним и другой, о чем я узнал от того самого редактора, с которым меня свел мой учитель. Глыбообразная Пашенька не сподобилась оповестить знакомых о кончине профессора, хотя, как говорят, унаследовала все его имущество.

Бог с нею; она не лучшая представительница рода человеческого, тем более женской его половины. А с этой частью населения земного шара у меня с тех самых пор отношения натянутые. Нет, я не испытываю не малейших угрызений совести, но моя жизнь поделилась на «до» и «после». Учебу я закончил, хотя занятия наукой совершенно мне опротивели, увлечение новинками прогресса сошло на нет, а вера в человечество пошатнулась. До чего же все хрупко, стремительно и ненадежно… Как легко оказалось прервать чужую жизнь, как вслед этому событию неповоротливо вертелась машина хваленого человеческого правосудия. Право, будь я прежним человеком, то, пожалуй, мог бы и позлорадствовать – вот, глядите, как я сам, по собственной воле, претворил такое, от чего стал на много ступеней выше остальной серой массы. Я сам и судья, и палач, а жертва моя далеко не рядовая личность – эта дама заставила волноваться, злословить, завидовать, заниматься пересудами целый город. Мне ее не жаль; маленькая провинциальная Мессалина переоценивала свои прелести и степень их влияния на мужской пол. Нет, время женской власти ушло, наступающий век принесет новые взгляды на возможности человеческих существ. Пожалуй, стоит почитать нового философа, мессию грядущего XX века, о котором сейчас столько говорят. Возможно, у Фридриха Ницше я найду и оправдание себе, и силы жить дальше».

– Заставила ты меня сегодня побегать, подружка! Что ж вы так затянули, я уж и не надеялась, что прилетите… Димка твой не смог вырваться?

– Обещал, как только получится, наверное, дня через три-четыре… Привет, дорогая! Роскошно выглядишь, – перекрикивая объявления, обменивались поцелуями в зоне прилета аэропорта Адлера две дамы: одна крупная, рослая, ярко одетая и смело подкрашенная, другая – небольшого роста, тонкая, с короткими темными волосами.

– Слушай, Ника, как тебе удается? Ну, вот так вот… наверное, гардероб никогда не меняешь, все та же стройняшка, как в универе… А меня несет во все стороны! Еще лет десять, и до центнера доберусь, – не без кокетства обрисовала руками контуры своей фигуры встречающая.

– Танюша, у тебя каждый килограмм… один лучше другого, – обняла подругу Ника. – Сколько мы не виделись?

– У тебя еще багаж есть? Тогда пошли, – перехватила Татьяна ручку маленького чемодана и покатила по гладкому полу. – Моему старшему шесть было, это сколько уже? Ничего себе! – она даже остановилась, не обращая внимания на то, что на них натыкаются другие пассажиры рейса «Санкт-Петербург – Адлер». – Вот так вот время бежит себе, бежит, и бах – сорокет!

Она покатила чемодан дальше, успевая одновременно покачивать головой и смотреть по сторонам, с привычным удовольствием притягивая к себе общее внимание.

– Ника, ты чего волосы не отрастишь? У тебя хорошие… И стрижка почти та же, что в универе… Чего рукой машешь? Мы, дамы солидных годов, должны себя нести высоко, когда всякая рыбья молодь бессовестно на пятки наступает. Нет, какая ты умница, что все-таки прилетела! – без всякого перехода провозгласила Татьяна и спросила, уже выходя на площадь перед аэровокзалом: