– Как же это так? – и Александр Сергеевич ответил бы ему запросто, по-свойски, объяснил бы все досконально – как это так и чего дальше от всего этого ждать.

Пожалел Заслонов, пожалел, а потом сел и написал письмо, но вовсе не Пушкину, а невинно уведенному Кляузеру. В письме этом, ссылаясь почему-то на то, что живет в квартире № 47, ставил Заслонов перед своим адресатом все те же наболевшие вопросы.

Трудно сказать, почему Заслонов выбрал на эту роль именно Кляузера. Наверное потому, что много знал о нем и никогда не видел, а еще и потому, что две гербовые печати на двери кладовки делали Кляузера сопричастным государству, что и было на самом деле.

Долго ждал Заслонов ответа. До крайности долго. Стояла уж поздняя осень, когда получил он ответ.

Несколько раз перечитал Заслонов эту бумажку, исписанную с двух сторон и немножко поперек, с каждым новым прочтением все более мрачнея, а потом разорвал письмо на мельчайшие клочки, забрался на подоконник, выбросил их в сырую темень и выругался тут же…

– Где живу? Где живу? В какой комнате? – передразнил Заслонов, слезая на пол. – Тут такие вопросы… такое… а он… Дома живу! Дома! У старушки!! – настолько подселенец был сердит, что хотел даже специально пойти на сургучную печать плюнуть, да пока по коридору шел, раздумал. Зашел вместо этого в туалет и на том успокоился.

Авдотьевна была бы рада помочь Заслонову, да только ничего нового сказать ему не могла, потому что после болезни своей окончательно утвердилась в мысли, что все мировые проблемы есть суета сует. Знала старушка, что от того, кто в данный момент в Кремле сидит да страной помыкает, ничего, в сущности, не зависит, и счастье всенародное вовсе не в этом, а в том, чтобы Павлик Коромыслов живой нашелся, да чтоб Никита Фомич человеком вырос и чтоб везде так было.

А если какой-нибудь подлец затаится и гадость совершить почему-то не сможет, так разве это – счастье?! – ведь вот он – подлец – рядом ходит, тем же воздухом дышит и в очереди тебе в затылок сопит. Так даже еще страшнее. Пусть уж лучше на казенных машинах разъезжает.

Одно было плохо в старушкиных рассуждениях – не было у нее позитивной программы, а без нее разве Заслонова успокоишь? Да никогда в жизни. Пока сам не поумнеет.

А так как никаких научных методов для убыстрения этого процесса, слава Ногу, не придумано, оставалось старушке одно – ждать и не мешать. Что она и делала.

Общеизвестно, что время – лучший лекарь. Так что к Рождеству Заслонов несколько поутих – то ли устал и с новыми силами собирался, то ли еще что, но поутих.

Вечером 24 декабря, возвращаясь с работы, укупил Заслонов елку, судя по пышности и цене, явно ворованную.

Повезло.

Радостный шел подселенец домой, а тут еще вспомнил, что Авдотьевна с вечера тесто заквасила и значит на Рождество любимый его яблочный пирог будет. И настолько Заслонов сразу душой вырос, что даже решил на работу завтра не ходить, поскольку за предноябрьскую вахту у него один спорный отгул имелся.

В предвкушении яблочного пирога забыл он обо всех, мучивших его ранее, вопросах и совершенно искренне напевал – "не нужен мне берег турецкий!.." Так с улыбкой, да с песней и вошел в комнату.

– А вот и мы! – сказал подселенец и замолчал, потому что увидел в углу елку еще более красивую и пушистую чем его.

– Ну вот, – огорчился подселенец. – Всегда так… – и вышел в коридор пальто повесить, а когда вернулся, заметил Авдотьевну, которая лежала на диване и удивленно смотрела в высокий потолок.

– Эй!.. – шепотом сказал Заслонов. – Эй!.. – Но Луиза фон Клаузериц была безмолвна.

Медленно, как во сне, повернулся Заслонов и, уже все зная, но не давая этому знанию положенной свободы, стараясь не цокать проклятыми подковками, пошел естественно к Марии Кузминичне и вошел к ней без стука, именно так, как давно мечтал войти в эту комнату.