Знаешь, я была уверена, что ты после такой потери отменишь свое выступление в «Версале», но ты даже слышать об этом не хотела. Ты вышла и спела как никогда. Этот концерт сравним разве что с твоим парижским выступлением в сентябре 1962 года. Ты пела с Эйфелевой башни Парижу и всему миру мои любимые «Нет, я ни о чём не жалею», Ты не слышишь», «Право любить» и, конечно же, «Гимн любви».

Я восхищаюсь тобой! Ты не сломалась тогда, в Штатах, ты не сломалась, попав в автокатастрофу. Мне было у кого брать пример! Что моя сломанная шейка бедра ничто по сравнению с твоими болями! Ты пела, как будто ничего не произошло, никакой трагедии. Актеры говорят: «Что бы ни случилось, представление продолжается». Ты одна из плеяды великих и потому ты, хрупкий мой воробышек, свои боль и горе вложила в песни.

Я очень рада, что новая любовь вернула тебя к жизни. Когда ты влюбилась в Жака Пилса, я, как настоящая подружка невесты, собирала тебя под венец. Все бросали на нас косые взгляды, когда мы любя обнимались и целовались после бракосочетания. Я видела, как побледнел Жак. Потом до меня дошли слухи, что в артистической среде стали ходить едкие стишки обо мне, авторство которых приписывалось Жаку. Ты была страшнее фурии. Ты устроила ему сцену! Может, поэтому вы так быстро разбежались.

От новых бед и болезней тебя спас Тео! Измученная бесконечными турне, с больной печенью, исчезла с глаз публики на несколько месяцев, но была под нашим с Тео неусыпным присмотром. Его, как и Ива Монтана, ты вывела на сцену. Они благодарны тебе за веру в их талант и поддержку.

В твоей жизни было два Жана – Жан Маре и Жан Кокто. Признаюсь, я чуточку ревновала тебя к этим красавцам. С одним тебя сдружили «Тайны Версаля», а с другим – его литературное творчество. Ты всегда много читала – до концертов, во время турне, в больнице. И однажды призналась мне, что зачитываешься стихами, пьесами и романами «некоего Жана Кокто». И вдруг, после одного концерта, судьба привела Его к тебе! Не удивительно, что вы стали друзьями. Я ценила тебя за то, что ты, кроме могучего певческого дара, обладала даром дружить с достойными мужчинами, любить их до самозабвения.

Твоя душа отошла в небесные выси, и ты не знала, что, услышав по радио известие о твоей смерти, Кокто произнес: «Корабль идет ко дну». Через несколько часов после твоего ухода не стало и его. Все называли тебя воробышком, а он – соловьем. Он успел написать: «Эдит Пиаф, подобно невидимому соловью, теперь сама станет невидимой. Нам останется от нее только взгляд, ее бледные руки, этот высокий лоб, собирающий лучи рампы, и голос. Голос, который заполняет все вокруг и летит все выше и выше, постепенно оттесняя певицу, увеличиваясь подобно тому, как росла ее тень на стене, и, наконец, величаво воцарясь на месте, где стояла маленькая робкая женщина. Душа улицы проникает во все поры города. Это уже поет не мадам Пиаф, а моросит дождь, жалуется ветер, и лунный свет стелется по мостовой…».

Я провожала тебя на кладбище Пер-Лашез с сорокатысячной толпой. Над катафалком кружили растревоженные птицы. В одной из них я пыталась разглядеть тебя, мой друг. Никого в жизни я не любила так, как тебя. Спасибо за твой «Гимн любви». Он, как и ты, всегда со мной!

Твоя Марлен.

Густой туман… Словно плещется молоко вблизи, около самых зрачков. На мгновение туман расступается, и тогда мы видим фрагменты жизни, фрагменты полотна «Загадка гения»…

…в саду, возле своего дома, светловолосый мальчишка, чьи голубые глаза полны слёз, хоронит птичку – щегла или скворца – и подписывает его могилу: Штарль…