Нежилая часть госпиталя была огромной. Десятки палат, больших – на шесть или восемь человек – и двухместных; операционные комнаты и процедурные; подсобные помещения; столовая и огромные подвалы, будто под Крепостью лежала вторая, подземная, – всё это пустовало.

Ёршик поводит плечами.

Сквозняки здесь гуляют свободно. Окна треснуты, щели никто не замазывает. На стенах – водяные разводы, оставшиеся с позапрошлых зим. Крыша протекает.

Он выходит на лестницу, ведущую в главный корпус. За ним следует Улыбака. Мелькает тенью в окнах и пропадает, стоит оглянуться. Его оскал отражается в большом металлическом стенде на первом этаже, где раньше был приёмный покой. Главный вход в Крепость забит для надёжности досками, чтобы никто не мог проникнуть сюда ночью, пока братья спят. На окнах красуются решётки. Остаётся чердак, но туда, к счастью, залетают лишь голуби да ласточки по весне.

Ёршик замирает. Высокий силуэт приближается к стенду.

Офицер бледен и прям. Такой выправке позавидует кто угодно.

Ёршик сглатывает. Впервые он может разглядеть его вблизи. Светлые волосы с проседью на висках гладко зачёсаны; тяжёлый подбородок выдвинут вперёд. Кожа не тронута гнилью, только на месте глаз – бездонные провалы. И дыра на мундире, сквозь которую видны обломки рёбер.

Офицер приближается, чеканя шаг. Скованные не издают звуков, но Ёршику кажется, что воздух дрожит. Не даёт ему сдвинуться с места, запечатывает, как мушку в медовом сиропе.

«Зачем?» – спрашивает он, не решаясь произнести вопрос вслух.

Из тени выступает Соня, а вместе с ним пять или шесть пациентов и один доктор в перепачканном кровью халате. Улыбака скользит, видимый лишь краем глаза. Отчего-то Ёршику кажется, что снаружи беззвучно воет Костегрыз и вылезает из колодца плеснявка.

«Что происходит?»

«Ч-у-ж-а-я», – появляются на стенде буквы. Будто пальцем выводят на запотевшей поверхности, хотя никто из скованных не двигается с места. Одни качаются, как маятники, другие смотрят в пустоту.

Под взглядом офицера внутри всё съёживается, замирает.

– Нура? – вырывается вслух. – Она ведь не опасна? Она хорошая.

Кого он пытается убедить? Себя или их? Ёршик впервые видит, чтобы скованные собирались в одном месте. Что-то заставило их, позвало…

«П-р-о-ч-ь».

Ёршик пятится, не понимая, кому предназначен приказ. Офицер решительно шагает навстречу. Брови сдвинуты, лицо напряжено, будто он силится сказать что-то ещё, но не хватает сил. Вместо этого достаёт из груди небьющееся сердце и сжимает в пальцах. Крови нет, но Ёршик вскрикивает.

«ПРОЧЬ!»

Теперь это не буквы на стенде, а голоса скованных – единодушный хор, который заставляет Ёршика ожить и сорваться с места. Он взбегает по лестнице, вновь минует знакомый коридор. Вместо того чтобы вернуться в спальню, без стука врывается в комнату Никсы. Пусто.

За окном светает.

Шум заставляет выглянуть наружу. За оградой качаются огни: не просто болотный мираж, а фонари. Люди. Совсем близко!

Ёршик будит остальных, стучит в двери спален и скатывается по перилам вниз. В кухне горит лампа. Оказывается, кто-то уже не спит.

– Видал, что там? – выпаливает он, сталкиваясь с Карпом в дверях.

– Гиены.

– Много, – у Ёршика взгляд лихорадочно бегает, находит Никсу, что вжалась в стенку позади Карпа. Глаза широко раскрыты: в них плещется страх неизвестности.

– Остальные?

– Уже.

По лестнице топают Сом и Горчак.

Им не хватит времени на сборы. Придётся бежать налегке, если жандармы займут госпиталь. Бежать неизвестно куда.

Прочь.

Ненавистный город мигает огнями: с холма видно, как тесно жмутся друг к другу отблески во Внутреннем Круге, и как тонут во мраке бедные кварталы. Накануне в доках прогремело несколько взрывов, и ветер до сих пор доносит запах дыма. Клиф пахнет страхом и безысходностью. Скат завязывает концы капюшона, превращая его в лицевой платок, защищающий от пыли. В город ведёт не тоннель даже – крысиная нора, как он её называет. Ёршик бы с лёгкостью прошёл, а вот ему приходится потрудиться – оставить на плечах несколько синяков и ссадин, а потом долго кашлять и промывать глаза, чтобы не щипало от смрада.