– Ну, да, корень ты мой ясеня, – ласково пробасил скопец, – ихде-то она, окаянная, клубок ниток чёрных со своими грехами схоронила, сжечь нужно, тогда, мога-быть, Господь и призрит… Предлагал я ей от чистого сердца в своё время к Господу обратиться да сиськи-то откромсать, не послушалась… Обратись, уверуй, Захаров, крестись! Ибо есть скопцы, которые из чрева матернего родились так; и есть скопцы, которые оскоплены от людей; и есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного. Кто может вместить, да вместит.5

– Аннака – у кого раздавлены ятра или отрезан детородный член, тот не может войти в общество Господне,6 – как ни в чём не бывало, железно и чётко, без всякого акцента, разве что сильно окая оппонировал Байбал.

Дед Василий с Захаровым потрясённо уставились на шамана, тот невозмутимо теребил металлические висюльки на своей одежде. Первым пришёл в себя скопец, и продолжил обрабатывать ошарашенного коммуниста:

– Ох, не доведёт до добра грешник твой малый! Избавься от проказника окаянного: сродни бесу он лукавому, только так и спасёшься!.. – указал пальцем на Павла, – не слушай, не слушай язычников: оне ведь токма прикрываются познанием писания…

– А ты Захарову два кирпича дай, аннака!

– Зачем?! – не понял скопец, – чего это ты, язычник, выпороток,7 в высших матерьях кумекать могешь?..

Язычник начал было объяснять – как он всё это понимает:

– Слушай, дуботолк8 кагда в городе обретался, батюшка Ефрем изъяснял: «а промежду их»…

– Этот Ефрем – самый великий греховодник, раскольник и сектант, знаем мы таких! Это его кирпичом следоват, а у нас специальный струмент имеется!..

Но пришедший в себя голова, поправив на шее вдруг ставший тесным когда-то модный галстук в голубой горошек, перебил стариков и направил разговор в нужное ему русло:

– Где этот клубок находится?!

За эти беспокойные дни он почти уверовал; но с определением своего «проказника» как «малый» внутренне решительно не согласился, это и помогло ему совладать с неправильным религиозным дурманом:

– Керосин каждому за благое дело выделю!

– Дык в избе еёйной, ихдеж ышшо… Избавься от окаянного!..

– Сегодня керосин давай, аннака! – весомо встрял шаман.

– Это ж с чего же?

– Тайга сейчас иду…

Захаров понял – где-то на подходе к посёлку маячит на своей телеге уполномоченный НКВД Слепцов, которого шаман боялся как огня. Каким образом Байбал про это проведал? Так ведь на то он и шаман.

– Хорошо, будут нитки – будет керосин, – ответил голова; настроение приподнялось, пришла мысль: – «Вот оно – спасение-то; грядёт, понимаешь»!

Через полчаса клубок чёрных ниток лежал на покрытом выцветшим кумачом столе Захарова. Ещё через час в контору сельсовета прибыл Слепцов…

– …Ха, стучит старая, говоришь?

– Стучит.

Слепцов и Захаров стояли под проливным дождём у крыльца избы Пелагеи: оперработник – широко расставив ноги обутые в высокие хромовые сапоги и заложив руки за спину, коммунист – тоже в сапогах, но в коротких, и сгорбившись.

– Сам-то заходил?

– Ну…

– Чего – «ну»?

– Ну, не заходил, трихомоноз идрит.

– Лады, сичас мы, это… – сотрудник НКВД снял фуражку, пригладил ладонью чуб чёрных волос, под дождём выглядевший как крыло ворона первогодка. Было бы рядом зеркало, он бы наверняка в него заглянул полюбоваться, – Подержи-кась…

Слепцов передал вожжи Захарову, ребром ладони сориентировал звёздочку на фуражке с переносицей, два пальца приставил к бровям под козырёк, подтянул пряжку ремня ближе к пупку – со стороны все эти манипуляции выглядели как некое таинство, или даже обряд; и смело, размашистым шагом, уверенно вошёл в дом.